Какой-то пожилой крестьянин, прячась за копной сена, следил за колонной. Приоткрыв рот, он, видимо, пересчитывал партизан, кивая в такт себе головой.

— Эге, друг! Пойди-ка сюда! — крикнул, заметив крестьянина, Вук.

Мужик тотчас шмыгнул в сторону, но двое партизан догнали его и насильно подвели к Павле. Крестьянин, весь бледный, без кровинки в лице, дрожал; глаза его беспокойно бегали.

— Ну, чего ты дрожишь, как овечий хвост, — сказал Вук, подходя к нему. Мужик отпрянул. — Кто тебе приказал пересчитывать партизан?

— Клянусь детьми своими… не считал! Убейте меня, если считал! — лепетал испуганный крестьянин. Его светлые глаза налились слезами, он готов был громко заплакать.

— Ну, ладно, — сказал, невольно улыбнувшись, Павле. — Идем с нами, покажешь нам деревню.

Крестьянин стал умолять отпустить его, но Вук передал его под охрану Николе и приказал не спускать с него глаз.

Скоро они подошли к школе. Стены ее пестрели четническими лозунгами: «Смерть коммунистам!», «Уничтожим коммунистическую банду!», «Да здравствует король Петр!», «Да здравствует Драже Михайлович!»

Павле с Вуком организовали охрану. Роту Николы, разбитую на тройки, послали готовить ужин, остальным наказали обойти деревню и после ужина привести на собрание хоть по одному человеку от каждого дома. Вук велел позвать крестьян, приказал им стереть лозунги четников и вместо них написать партизанские. Под руководством Симы бойцы быстро организовали хор, полились партизанские песни.

Пока готовился ужин, Вук вошел в дом, где, по словам старика, последнее время стоял штаб корпуса. Он застал в нем только старуху; она была глуховата или только прикидывалась глухой. Вук долго и терпеливо расспрашивал ее обо всем, что могло бы навести его хоть на самый отдаленный след Бранки. Но старуха неохотно отвечала на его вопросы. Он так и не добился от нее ничего и узнал только, что с четниками была какая-то красивая женщина, которую неизвестно откуда привели, и она ушла вместе с ними.

Вук вышел от старухи в совершенном отчаянии. Он был уверен, что старуха поняла, что он партизан, а Бранка жена партизана. Наверно, она просто боялась сказать ему правду. Есть что-то, чего она не говорит. Есть, есть! Почему же Бранка не сбежала? Почему? Ведь она, конечно, слышала, что пришли партизаны. Если бы она погибла, ее бы все жалели как честную женщину. А этим она опозорила и его и себя. Четники станут мучить ее, терзать. Сможет ли она вынести пытки? Сумеет ли дать отпор своим палачам? Вук припомнил всю свою жизнь с ней. Он вспомнил и то время, когда Бранка была еще девушкой. Нет, он не мог найти ничего, что подтверждало бы его сомнения. «Ее убьют!.. Непременно убьют!» — обожгла его вдруг мысль, и сознание у него помутилось от отчаяния и горя. Он предчувствовал страшную беду, и мысль о ней заставила его содрогнуться.

Наконец в школу собрался народ, главным образом женщины и старики, которых насильно пригнали на собрание. Вук вошел в просторный класс и незаметно смешался с толпой крестьян. Маленькая керосиновая лампочка тускло освещала большую комнату, наполненную табачным дымом, в котором мелькали черные меховые шапки крестьян и женские платки всех цветов. Стоял гул, слышался кашель. Прислонившись к стене, Вук оказался позади группы крестьян, которые все время что-то обсуждали между собой.

Партизанский хор исполнил несколько песен. Потом Павле взобрался на стол, рядом с лампой, откашлялся, посмотрел в зал и сделал шаг вперед, словно желая приблизиться к людям, напряженно ожидавшим начала митинга. Павле ждал, покуда затихнут разговоры и шепот.

— Послушаем, что он скажет! — закричали присутствующие, и Павле почудились в их голосах насмешка и вызов. Он разозлился и громко и быстро заговорил. Но после первых же произнесенных им слов он успокоился и продолжал говорить уже легко и гладко, как ученик, выучивший свой урок наизусть.

По выражению лиц, по поведению стоявших возле него слушателей он старался уловить настроение аудитории и приноровить к нему содержание и тон своего выступления. Но Вук видел, что крестьяне гораздо внимательней разглядывают «партизанского командира», чем вникают в смысл его речи. И Павле тоже, казалось, это замечал. И поэтому, рассказывая им о свободе и о России, о целях партизанской борьбы, о предательстве четников, он стал в то же время обращаться к аудитории с вопросами, как будто спрашивал у них согласия и подтверждения своим словам. Но крестьяне молчали, и он сам отвечал на эти вопросы.

Люди, стоявшие впереди Вука, курили не переставая, подталкивали друг друга после каждого слова Павле. Время от времени кто-нибудь из них громко откашливался.

— Вот как говорит! Так и сыпет! Люблю таких ораторов. Не то что наши! Как начнут заикаться, тоска берет, — сказал пожилой крестьянин в новом гуне, расшитом шнурами.

Павле кончил и спрыгнул со стола. Аплодисментов не было.

Партизаны снова запели. Кто-то продекламировал «О колосья мои!» Шантича [53] . Откуда-то появилась гармонь, и песни полились снова. Крестьяне задвигались, женщины начали группами выходить на улицу.

— Вот это у них командир! Совсем молодой, ей-богу не старше моего Мики, — продолжал говорить крестьянин в новом гуне. — Сообразительный мужик! Ум у него, как у Вильсона… Где уж нашим с ним воевать!

— Студент, наверно! Все студенты коммунисты. Это его, что ли, комиссаром называют? — подхватил другой, с рябым лицом, изуродованным еще лишаями, которые выели у него и все волосы, так что затылок был покрыт плешинами и рубцами.

— У них теперь так командира называют. А в прошлую войну комиссарами называли тех, кто снабжал армию провиантом, — гнусаво ответил мужичонка в потертой заячьей шапке, куривший трубку.