Возможно, я хотел бы поведать ей обо всём том, что тревожило меня все эти годы. Но она стала бы искать во всем скрытых смыслов, тогда как всё просто – как на ладони. Хотя, быть может, она не вспомнила бы того, что помнил я – с такой обреченной точностью.

Я не мог дождаться утра и оставил этот дом глубокой ночью. Обилие часовых механизмов не давало покоя моим опущенным векам. Хотелось сбежать окончательно. Я оставил записку, где соврал, что только сейчас вспомнил о ночной электричке и предупредил, что уехал надолго. Звук захлопнувшейся двери фальшивой нотой прозвучал в спящей тиши подъезда.

Ощущения – постскриптум решительного отъезда – бросали меня из крайности в крайность. Во время ночных поисков вокзала я почувствовал внезапный порыв вернуться. Оставить мечту о дорогах и новой жизни. Оставить надежду сбежать от времени, жажду обрести долгожданное спокойствие в размеренном движении вагонного состава. И вернуться. Просто вернуться. Это был лишь порыв, от которого к рассвету не осталось и следа.

Ночной электрички не было. Я сидел на многолюдном вокзале, и смотрел, как вокруг снуют люди со стаканчиками кофе из автомата, с сумками, с газетами. Спать не хотелось. Я мог бы думать о том, что мне поесть или о том, как скоротать время до утренней электрички. Но я думал о том, зачем я здесь, и затем ли, чтобы позже поддаться случайному порыву и просто повернуть обратно? Я ответил себе: «Вовсе нет» и задумался о другом.

Ко мне подошла пожилая женщина в очках, отодвинутых на лоб, и, зачем-то спросив разрешения, села рядом. Я не обращал на неё внимания, но понял, что она пришла, чтобы поговорить. Всячески оттягивая этот момент, я опустил голову и прикрыл глаза, изображая сон. Но это только приблизило разговор: вероятно, она испугалась, что я усну, и тогда обращаться ко мне будет совсем бестактно.

– Неслыханное дело! 58 человек! – качая головой, произнесла она, словно между нами уже состоялась беседа, и она только поддерживает её своим восклицанием.

«Что за люди!» – раздраженно подумал я.

– О чем вы?

– Как? Вы ещё не слышали? – возбужденно заговорила она, чуть повысив голос, предвкушая собственный рассказ. – Все они погибли при обрушении подъезда, но следствие до сих пор не может установить причины. А случилось всё ночью, люди спали… Весь день этот дом показывали по всем телеканалам, я…

– Я не смотрю телевизор, – прервал её я.

– Вам не интересно?

Пожав плечами, я ответил, что не очень, но из инстинктивной вежливости спросил, где это произошло. Она назвала мой город. «От этого города невозможно спрятаться», – подумал я и больше ничего спрашивать не стал. Пробурчав что-то на прощание, я ушел в другой зал ожидания, где оказалось намного спокойнее. Многие спали.

Я мог бы пойти купить себе кофе или познакомиться со скучающей рядом девушкой с разноцветным журналом в полупрозрачных руках, сквозь кожу которых болезненно просвечивала фиолетовая паутинка сосудов. Но я сидел, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди, и думал о том, что, если бы сейчас прыгнул с платформы под поезд, после меня не осталось бы ничего, кроме растаявшего в воздухе вскрика случайной женщины, проходившей мимо. Поэтому я не бросился под поезд. Поэтому я просто сидел. Положив ногу на ногу и скрестив руки на груди.

Этот город всё же не был для меня абсолютно чужим, я много раз бывал здесь, и я поспешил уехать туда, где среди тысяч следов на асфальте отпечатков моих ног ещё не было. Я хотел подарить отпечатки своих подошв всем городам, в которых я не был. Оставить свой непрочный, осторожный след, который исчезнет с первым дождем.

Первый город, который я посетил, был слишком велик для меня. Я приехал туда в солнечный день и до ночи шатался по улицам, которые не переставали быть многолюдными и шумными. Это был город в стиле барокко, город фонтанов и цветов. Отказываясь внимать ноябрю, в клумбах всё ещё распускались новые бутоны, добродушные люди ходили в футболках, смеющиеся дети плескались в фонтанах, словно стояла середина знойного лета. Я был чужд такому беззаботному веселью, но легкое дыхание этого города всё же овевало меня. Я прожил в нём несколько теплых дней, но так и не ощутил этой легкой радости, которую город, казалось, хотел внушить.

Однажды утром я уселся на желтую лавочку, которая так не походила на ту, что стояла в моем дворе, и задумался о своей жизни с холодностью и равнодушием постороннего человека. Разделяя её на «там» и «здесь», я решил, что моё «здесь» осталось далеко позади. Ту жизнь я принять не смог, и мне осталось лишь начать её снова. Где-то там.

Там я ходил по улице и не видел ничего, что бы напоминало мне о моей жизни. Не было знакомых лавочек, набережных, двориков, где мы с Анной проводили вместе долгие летние дни. Не было там дома Аллы, где я провел ночь, в которой смешались слова, дым и близость. Не было ничего. Ничто не напоминало мне о том мире, где я жил.

Новый город открывал новый мир, я думал, это рай, но сразу вышло наоборот. Пустота убивала меня день за днем. Именно пустота, потому что там, где вымер мой мир, была пустота. И там, где не было и не могло быть моего мира, как, например, здесь, тоже была пустота. Ад был там, где я жил раньше. Но быть вдали от своей жизни значило с периферии адского пекла сползти в самый эпицентр. Я привык к своему аду и всё-таки любил его, насколько позволяло мне моё сердце. В этом лучшем из возможных миров границы ада расширялись прямо пропорционально движению стрелок, танцующих на циферблате городских часов. Я раньше говорил всем при встрече «улыбнитесь». Теперь я хотел бы говорить «никогда не улыбайтесь». Только говорить теперь некому. Я никого не встречал, и никто не встречал меня. Потому что теперь я вальяжно сидел на желтой лавочке неподалеку от чужой набережной, в нескольких сотнях километров от своей жизни.