Влияние на массовое сознание политизированного осмеяния очевидно. Во время перестройки оно было направлено на «дегенерацию» тех ценностей, которые легитимировали советский строй. Однако представляется более важным, хотя и гораздо труднее различимым, длительное воздействие на общественное сознание всего фона смеховой культуры последних десятилетий. Как показывает полувековой опыт, идеократическое государство, в легитимации которого очень большую роль играют освященные традицией символы и идеи, исключительно чувствительно к разъедающей силе смеха. Напротив, либеральное государство атомизированного гражданского общества, которое консолидировано рационально понимаемым интересом индивидов, к сатире и иронии равнодушно. Высокая уязвимость идеократического государства по отношению к «молекулярной агрессии» юмора была продемонстрирована и в ходе крушения средневековой Европы в период Возрождения, и во время Великой Французской революции и, уже на наших глазах, во время перестройки.

Однако перестройка стала лишь кульминацией этого процесса, а тревожные признаки «аллергии» на смех появились сразу после выхода из мобилизационного состояния в 50-е годы. Советский строй вырастал на матрице «архаического крестьянского коммунизма» (выражение М.Вебера). Но в 60-е годы она вошла в конфликт с мировоззрением новых поколений, особенно в среде образованных людей. Выход «из матрицы» был сложной и к тому же неосознанной проблемой, с которой идеологическая система не справилась. Фактором, усугубившим это противоречие, стало развитие в СССР смеховой культуры. Оно пошло по такой траектории, на которой ирония и смех стали все больше вторгаться в область «священного» и профанировать символы, важные для легитимации строя. Эта эволюция хорошо видна в творчестве многих виднейших деятелей смеховой культуры (например, Э.Рязанова).

Некоторые культурологи сейчас утверждают, что в 60—70-е годы в СССР существовала большая смеховая культура, не обладавшая антисоветским потенциалом, и наряду с ней имелась маргинальная «интеллигентская» смеховая культура, которая не смешивалась с основным течением и вдруг «открылась» в перестройке. Видимо, это слишком сильное упрощение. Антисоветская смеховая культура сформировала то «творческое меньшинство», которое стало лидером главного течения («мэйнстрима») смеховой культуры и задавало его нормы и штампы. Антисоветский анекдот обычно бывал в компании лишь стартером для очереди хороших «общих» анекдотов, но постепенно слился с ними в систему, стал привычной и необходимой ее частью.

Ведь само слово «потенциал» означает то, что не вскрылось, не актуализировало себя как движущая сила процесса, что переживает инкубационный период как невидимая часть этого процесса. С другой стороны, и смысл понятия «антисоветский» вовсе не предполагает сознательной враждебности к советскому жизнеустройству. «Не зная общества, в котором живем», мы принципиально были и не в состоянии оценить антисоветский потенциал многих слов и действий – но ведь это не значит, что такого потенциала не было в реальности. Большинство граждан действительно не знало, что опасно для строя, а что нет, оно было нечувствительно к этому скрытому смыслу слов и жестов. Екатерина Маслова в романе Толстого «Воскресение» думала, что дает клиенту снотворное, но это не значит, что порошок не был ядом. И он оказался именно ядом.

Катастрофа советской государственности и всего советского жизнеустройства, которой не желало подавляющее большинство граждан, побуждает многих искать ее причину в происках «архитекторов перестройки» и корыстных интересах части номенклатуры. Действительно, были и происки, и корыстные или политические интересы внутри и вне страны, но эти угрозы сопровождают жизнь любого государства. Что толку копаться в душе антисоветских идеологов и пытаться понять их мотивы. Важнее понять, как готовилась почва к восприятию их идей. История того, что происходило в 60—70-е годы в «кипящем слое» интеллигенции, показывает, что общий, веселый и жизнеутверждающий смех сыграл в этой подготовке большую роль. Ничего необычного в этом нет. Для многих болезней важными предпосылками являются вещи, исключительно полезные для других сторон здоровья, – например, увлечение спортом.

Те нормы «смеховой культуры», которые позже были укреплены и доведены до крайности Жванецким, Хазановым и др., начали вводиться в середине 50-х годов в субкультуре той молодежи, которую называли «стилягами». Весь их разговор был пропитан иронией. Она казалась аполитичной потому, что была всеохватной, но само определение чужих как «плебеев» было вовсе не безобидным. Имелось и резкое отличие смеха «стиляг» от смеха «плебеев» – «плебеи» смеялись не над всем, многое в жизни обладало для них святостью.

Уже в середине 50-х годов в молодежной среде (особенно в среде студентов) непрерывно подшучивать, «как стиляги», стало в социальном плане выгодно. Ироничный язык (а значит, независимо от осознания, и взгляды, которые он отражал) стали престижны – даже несмотря на неодобрение большинства. Стиляги в некотором смысле стали «творческим меньшинством» (в понимании Тойнби). К тому же часть молодых учителей тоже стала говорить на таком языке, хотя и гораздо тоньше. Этот ироничный стиль приобретал нормативное значение. Оно стало очевидным в 60-е годы и сыграло важную роль в консолидации «шестидесятников».

Все мы в той или иной степени конформисты, и многие стали применять в общении эти приемы – подтекст, игру слов. Освоить эти подходы не стоило большого труда, но они сразу давали человеку авторитет, пусть и дешевый. При этом важен был именно стиль, а не качество острот. Как известно, стиляги как субкультура были грубо подавлены, но многие их «находки» стали распространяться в молодежной среде.

Так, говорить с юмором обо всем (или почти обо всем) стало в среде «продвинутых» студентов почти обязательной нормой. Правда, это уже не был юмор стиляг – шутить надо было «интеллектуально», но не весело-простодушно, как было в 50-е годы у «плебеев». Общение студентов стало похоже на непрерывный КВН. Чуть позже этот стиль был перенесен в язык общения научных лабораторий (с некоторым перебором это отражено в важном для нашей темы фильме М.Ромма «Девять дней одного года»).