Поэты «Искры». Том 1
вернуться

Курочкин Василий Степанович
Шрифт:

41. СТАРИЧОК В ОТСТАВКЕ

Литературой обличительной Я заклеймен: Я слышу говор, смех язвительный Со всех сторон. Еще добро б порода барская, А то ведь зря Смеется челядь канцелярская И писаря! А мне всего был дан родителем Один тулуп, И с ним совет — чтобы с просителем Я не был глуп, Что «благо всякое даяние» Да «спину гни» — Вот было наше воспитание В былые дни. В уездный суд судьбой заброшенный В шестнадцать лет, Я вицмундир купил поношенный — И белый свет С его соблазнами, приманками Мне не светил Между обложками и бланками, В струях чернил. Я не забыл отцовы правила, Был верен им: Меня всегда начальство ставило В пример другим. Сносив щелчки его почтительно, Как благодать, Я даже мысли возмутительной Не смел питать. Я в каждом старшем видел гения, Всю суть наук,— И взял жену без рассуждения Из старших рук. А как супруга с ребятишками Пилить пойдут, Так я ученого бы с книжками Поставил тут! Я им опорой был единою. Всё нужно в дом: И зашибешься — где полтиною, А где рублем. Дорога торная, известная: Брал — всё равно, Как птичка божия, небесная Клюет зерно. Клюют пернатые, от сокола До голубков, Клюют, клюют кругом и около: На то дан клёв. За что ж, когда так умилительно Мир сотворен, Литературой обличительной Я заклеймен? <1861>

42. СКАНДАЛ

Они сейчас: — Разбой! Пожар! И прослывешь у них мечтателем опасным! (Чацкий. «Горе от ума»)
«На что, скажите, нет стихов?» — Во время оно Мерзляков В старинной песне, всем знакомой, Себя торжественно спросил И добродушно угостил Своих читателей соломой. В былые дни для Мерзлякова Воспеть солому было ново… Для нас ни в чем новинки нет, Когда уже австрийский лагерь Воспел Конрад Лилиеншвагер, «Свистком» владеющий поэт. У нас жуки сшибались лбами, Перейра был воспет стихами, С березой нежничает дуб, И, наконец, король сардинский В стих Розенгейма исполинский Попался, как ворона в суп. Друзья мои, господь свидетель: Одну любовь и добродетель, Одни высокие мечты, Из лучших в наилучшем мире, Я б воспевал на скромной лире, Не тронув праха суеты; «Лизета чудо в белом свете!» [109] — Всю жизнь я пел бы в триолете; «Когда же злость ее узнал» (Не Лизы злость, а жизни злобу),— Прищелкнув языком по нёбу, Друзья мои, пою Скандал! Скандал, пугающий людей! Скандал, отрада наших дней! Скандал! «Как много в этом звуке Для сердца русского слилось!.. Как много лиц отозвалось» [110] В искусстве, в жизни и в науке! Хвала, хвала тебе, Скандал! За то, что ты перепугал Дремавших долго сном блаженным,— И тех, кто на руку нечист, И тех, кому полезен свист, Особам якобы почтенным. Хвала, хвала тебе, Скандал! За то, что на тебя восстал Люд по преимуществу скандальный: Восстал поборник откупов, Восстал владелец ста домов, Восстал Аскоченский печальный; Восстали мрачные умы, Восстали грозно духи тьмы, Надев личины либералов, Страшась, что справедливый суд Над ними скоро изрекут «Литературою скандалов». Хвала, хвала тебе, Скандал! С тех пор как ты в печать попал, С чутьем добра, с змеиным жалом, Ты стал общественной грозой, Волной морской, мирской молвой И перестал уж быть Скандалом. Скандал остался по углам: Скандал гнездится здесь и там, Скандал с закрытыми дверями, Немой Скандал с платком во рту, Дурная сплетня на лету И клевета с ее друзьями. Хвала, хвала тебе, Скандал! Твоя волна — девятый вал — Пусть хлынет в мир литературы! Пусть суждено увидеть нам Скандал свободных эпиграмм И ясной всем карикатуры! 1861

109

Стихи между вносными знаками в этой строфе принадлежат Карамзину (триолет «Лизета»).

110

Известные стихи Пушкина из «Евгения Онегина».

43. Г-Н АСКОЧЕНСКИЙ И Г-Н ЛЕОТАР

(МАСЛЯНИЧНАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ)

О каком ваша речь Аскоченском? Вам Аскоченский речь задает. Голос из «Домашней беседы». «Искра» 1861 г., № 1
В начале сырныя недели Я звал к Аскоченскому так: «О ты, мой Ментор в каждом деле, Тебя зовет твой Телемак! О муж Аскоченский, поведай, Как веселиться должно мне». И сел «Домашнею беседой» Питать свой дух наедине. К занятью этому привычный, Что нужно — тотчас я нашел: Прочел «Словарь иноязычный» И «Блестки с изгарью» прочел; Нашел статеечку «За чаем», Прочел внимательно сейчас И порешил: теперь мы знаем, Что позволительно для нас. «Не загрязнюсь в житейском море! — За чаем провещал сей муж.— И не пойду смотреть Ристори (Она уехала к тому ж). Она беснуется в Медее… А Майерони-Олоферн И остальные лицедеи Суть скверна хуже всяких скверн. Васильев, Щепкин и Садовский! Вас избегаю, как огня… Ваш этот Гоголь, ваш Островский Страшнее язвы для меня. Пусть весь театр в весельи диком Кричит и воет: Тамберли-и-к! — При встрече с вашим Тамберликом Стыдом зардеется мой лик. А эти нимфы… эти… эти… Розатти, Кошева… Но нет! Нет! Ни полслова о балете… Стыжусь… я сам люблю балет!» Артистов всех одним ударом При мне Аскоченский сразил; Но пред красавцем Леотаром Свою нагайку опустил. Как бы в одном театре-цирке Найдя свой высший идеал, Для Леотара ни придирки, Ни резких слов он не сыскал. И понял я, что боги дали Обоим одинакий дар И что Аскоченский в морали — То, что в искусстве Леотар. Как Леотар, спокойно-важен, Сперва качается, плывет… И сразу в два десятка сажен Отмерит в воздухе полет; Так и Аскоченский смиренный Поет природу, свод небес И вдруг накинется, надменный, На человечность и прогресс. Как Леотар, в трико прозрачном, Один, свободней всех одет; Так наш Вельо, в изданьи мрачном, У нас один анахорет. Умея падать без увечья, Витают оба высоко: Тот в хитрых хриях красноречья — А этот в розовом трико. Кто б ни был ты, читатель, ведай, Что Леотар один — артист И что с «Домашнею беседой» Тебе не страшен общий свист. В дни девятнадцатого века — Разврат сердец, страстей пожар — Лишь два осталось человека: Аскоченский и Леотар! 1861

44. СТАНСЫ НА БУДУЩИЙ ЮБИЛЕИ БАВИЯ

(САМИМ ЮБИЛЯРОМ СОЧИНЕННЫЕ)

Друзья, в мой праздник юбилейный, С погребщиком сведя итог, Я вас позвал на пир семейный — На рюмку водки и пирог. Но чтоб наш пир был пир на диво, На всю российскую семью, Стихами сладкими, игриво, Я оду сам себе спою. Без вдохновенного волненья, Без жажды правды и добра Полвека я стихотворенья На землю лил, как из ведра. За то Россия уж полвека — С Большой Морской до Шемахи — Во мне признала человека… Производящего стихи. Литературным принят кругом За муки авторских потуг, И я бы Пушкина был другом, Когда бы Пушкин был мне друг. Но в этот век гуманных бредней На эту гласность, на прогресс Смотрю я тучею последней Средь прояснившихся небес. Я — воплощенное преданье, Пиита, выслуживший срок, Поэтам юным — назиданье, Поэтам в старчестве — упрек. Я протащил свой век печальный, Как сон, как глупую мечту, За то, что тканью идеальной Порочил правды красоту. За то, что путь я выбрал узкий И, убоясь народных уз, Писал, как русский, по-французски, Писал по-русски, как француз. Не знал поэзии в свободе, Не понимал ее в борьбе, Притворно чтил ее в природе И страшно чтил в самом себе. За то, что в диком заблужденьи, За идеал приняв застой, Всё современное движенье Я назвал праздной суетой. За то, что думал, что поэты Суть выше остальных людей, Слагая праздные куплеты Для услаждения друзей. О старички, любимцы Феба! Увы! рассеялся туман, Которым мы мрачили небо; Стряхнем же с лиц позор румян, Язык богов навек забудем И, в слове истину ценя, Сойдем с небес на землю, к людям, Хоть в память нынешнего дня. 1861

45. ЭПИТАФИЯ БАВИЮ

Судьба весь юмор свой явить желала в нем, Забавно совместив ничтожество с чинами, Морщины старика с младенческим умом И спесь боярскую с холопскими стихами. 1861

46. СЛОВО ПРИМИРЕНИЯ

(МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ИСТОРИИ РУССКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ С ЭЛЕГИЯМИ И ПЛЯСКОЮ)

Ах! было время золотое, Когда, недвижного застоя И мрака разгоняя тень,— Прогресса нашего ровесник, Взошел как солнце «Русский вестник», Как в наши дни газета «День». Ах! были светлые года! Ах! было времечко, когда У нас оракул был московский… В те дни, когда Старчевский стал Свободный издавать журнал И в нем посвистывал Сенковский… То были времена чудес: Носился в воздухе прогресс, Упал «Чиновник» и «Тамарин» И уж под бременем годов Вкушал плоды своих трудов В смиренном Карлове Булгарин. И как Москва в свои концы Чертоги, храмы и дворцы Победоносно совместила, Там в «Русском вестнике» одном Себе нашла и кров и дом Литературы русской сила. Сверкала мудрость в каждой строчке; Все книжки были как веночки Из ярких пальмовых листов И лепестков душистой розы — Из Павлова изящной прозы И нежных Павловой стихов. Вдруг журналистики Юпитер, Во ужас повергая Питер, Посредством букв X., Y., Z. Как шар, попавший прямо в лузу, Вооруженную Медузу, Малютку гласность вывел в свет. Вдруг, всю Россию ужасая, Пронесся воплем в край из края До самых отдаленных мест Литературно-дружным хором — И грянул смертным приговором Противу Зотова протест. Писавший спроста, без расчетов, Склонил главу Владимир Зотов; Да как же не склонить главы: Чуть список лиц явился первый, У Зотова расстроив нервы, Вдруг — дополненье из Москвы! Кто не участвовал в протесте? Сошлись негаданно все вместе: «Гудок» с «Журналом для девиц», Известный критик Чернышевский И рядом с ним Андрей Краевский… Какая смесь одежд и лиц! Все литераторы в печали Протест сердитый подписали, Не подписал один «Свисток», За что и предан был проклятьям, Как непокорный старшим братьям,— Высоконравственный урок! Так «Русский вестник» в дни движенья Кружился в вихре увлеченья, Отменно в спорах голосист, В журнальных иксах видел дело, Как самый юный и незрелый Санктпетербургский прогрессист. Иное выступило племя. «День», «Русский вестник», «Наше время» Струю Кастальскую нашли: И князя Вяземского гений Из них каскадом песнопений Разлился по лицу земли. Расставшись с милой и единой Англо-московскою доктриной, Забыв весь юношеский вздор, Поэзии отведав неги, Журналом жалостных элегий Стал «Русский вестник» с этих пор.
Элегия
«„Печально век свой доживая, С днем каждым сами умирая, Мы в новом прошлогодний цвет. Сыны другого поколенья, Живых нам чужды впечатленья“,— Как древле говорил поэт. Всё как-то дико нам и ново, Звучит бессовестное слово — Уж мы не рвемся в жизнь, как в бой, А всё у моря бы сидели Да песни слушали и пели, На целый мир махнув рукой. Зачем для них свобода мнений? Где raison d’^etre [111] таких явлений? Всё это гниль и фальшь кружков. Мы, как начальники-поэты, Ответим им: вы пустоцветы! Вы прогрессисты без голов! Явленье жалкое минуты! Ведь вы одеты и обуты? А вам, чтоб каждый был одет? Так это зависть пешехода, Вражда того, кто без дохода, Как древле говорил поэт. Нам нужны формулы для дела; Чтоб жизнь созрела, перезрела, Как с древа падшие плоды; Хоть бы пожар случился дома, Вы, без Ньютонова бинома, Не смейте требовать воды. Не вы, а внуков ваших внуки Должны вкусить плоды науки И фрукты жизни, — а пока Пляшите прозой и стихами!..» И «Русский вестник» с свистунами Плясать пустился трепака. 1861

111

Смысл существования (франц). — Ред.

47. МИРМИДОНЫ — КУРОЛЕСОВЫ

Эх! надел бы шлем Ахилла — Медный шлем на медный лоб,— Да тяжел, а тело хило: Упадешь под ним, как сноп! Если б панцирь мне Пелида — Не боялся б ничего; Да ведь панцирь — вот обида! — Втрое больше самого! Щит бы мне, которым копья Отражал в бою Пелид,— Так натуришка холопья Не удержит этот щит. Взял бы меч его победный И пошел бы!.. Да ведь вот: Меч поднять — так нужно, бедно, Мирмидонов штук пятьсот. Тщетны оханья и стоны, Справедлив и мудр Зевес! Там бессильны мирмидоны, Где уж рухнул Ахиллес! 1861

48. «Над цензурою, друзья…»

Над цензурою, друзья, Смейтесь так же, как и я: Ведь для мысли и для слова, Откровенно говоря, Нам не нужно никакого Разрешения царя! Если русский властелин Сам не чужд кровавых пятен — Не пропустит Головнин То, что вычеркнул Путятин. Над цензурою, друзья, Смейтесь так же, как и я: Ведь для мысли и для слова, Откровенно говоря, Нам не нужно никакого Разрешения царя! Монархическим чутьем Сохранив в реформы веру, Что напишем, то пошлем Прямо в Лондон, к Искандеру. Над цензурою, друзья, Смейтесь так же, как и я: Ведь для мысли и для слова, Откровенно говоря, Нам не нужно никакого Разрешения царя! 1861 или 1862