Нет, я падаю в сани, больно ударившись локтем о борт. Меня наскоро связывают. Рядом спорят лейтенант и высокий немец в лыжной вязаной шапочке — это тот самый Курт, с которым мы столкнулись возле сарайчика. Часто повторяется слово «der Schif» — «корабль». Наконец лейтенант резким приказанием прекращает спор.

Упряжки трогаются. Я лежу в последних санях. В них только я и лейтенант. Он управляет собаками. Мы едем обратно по проложенной в снегу колее.

За холмом передовые упряжки сворачивают на юго-запад. Очевидно, направляются к месту гибели нашего корабля. Курт что-то кричит лейтенанту. Тот, мельком взглянув на меня, пренебрежительно машет рукой и придвигает ближе лежащий в санях автомат.

Упряжки бегут по снежной равнине. Мы остаёмся вдвоём. Лейтенант сворачивает на юг. Мы направляемся к немецкой станции.

Подпрыгивали сани, убегала назад бесконечная белая равнина, а впереди маячила спина человека, управлявшего собаками. Эта спина вызывала у меня сначала смутное, потом всё более острое раздражение. Особенную ненависть испытывал я к подпрыгивавшим при каждом толчке прямым, будто прочерченным по линейке плечам лейтенанта.

Я попробовал пошевелить онемевшими руками. Смешно. Меня связали, как будто можно убежать куда-то с этого заброшенного в мёртвый океан клочка земли. Здесь для пленных не нужны колючая проволока и охрана. Впрочем, второпях меня не очень тщательно связали — постепенно удалось высвободить правую руку. Но верёвка на ногах только плотней врезалась в тело. Я не думал о побеге, но инстинктивно замирал, когда лейтенант бросал быстрый взгляд через плечо. Кажется, он ничего не заметил.

Резкий поворот едва не выбросил меня из саней. Лейтенант что-то кричал, размахивая шестом. Приподнявшись, я увидел серый комочек, несущийся вверх по откосу. Какой-то зверёк. Вероятно, песец. Захлёбываясь от охотничьего азарта, собаки мчались за ним, не обращая внимания на отчаянные крики лейтенанта. Наконец, с силой воткнув шест в снег перед санями, он остановил упряжку. Забыв обо мне, лейтенант бросился к собакам. В этот момент я понял, что мои ноги тоже свободны — при крутом повороте лопнула туго натянутая верёвка.

Впереди торчал воткнутый в снег шест. Лейтенант возился с упряжкой. Схватив вожака за шиворот, он пытался заставить собак вернуться на прежний путь. Его прямые плечи были наклонены параллельно земле.

Я привстал, выдернул шест и, размахнувшись, с силой опустил его. Очень хорошо помню, что метил попасть не в голову, а именно по этим острым прямым плечам. От удара лейтенант увернулся, но, споткнувшись, упал. Автомат отлетел в сторону. Я вывалился из саней и очутился возле него раньше противника.

— Лежать! — крикнул я по-русски, забывая, что лейтенант вряд ли может понять это приказание. — Ни с места!

Как ни странно, немец точно повиновался. Я навалился на него сзади, приставив к затылку дуло автомата. Лейтенант замер. Я заломил ему руки назад и скрутил верёвкой. Чуть отдышавшись, на всякий случай связал и ноги врага. Проверил узлы. Получилось неплохо, как будто я всю жизнь только и делал, что вязал людей.

Я обыскал немца. Под курткой у него оказался парабеллум в треугольной кобуре. В карманах пачка сигарет и бумажник.

В бумажнике лежали «солдатская книжка» на имя лейтенанта Иоганна Риттера, 1904 года рождения, тонкая пачка писем и фотография молодой женщины с двумя мальчиками: один — лет шести, другой — восьми. На письмах были штемпеля полугодовой давности. Парабеллум и сигареты я взял себе, а бумажник засунул обратно в карман лейтенанта. Потом, присев на край нарт, я закурил. Я не спешил.

Собственно, выбор был невелик. В нескольких километрах к югу лежала немецкая база. На севере дорог каждый лишний человек, и меня вряд ли просто уничтожили бы. Скорей всего использовали бы на каких-нибудь чёрных работах.

Чтобы добраться до союзников, надо было пройти триста километров по льдам на север. Но теперь мне предстояло проделать этот путь одному, без помощи надёжного и опытного друга.

Затянувшись в последний раз, я отбросил догоревшую до самых губ сигарету. Можно было не спешить — вряд ли кто-нибудь хватится нас раньше, чем немцы, отправившиеся к заливу, вернутся на базу. Я тщательно подсчитал свои «трофеи». В моём распоряжении были сани с упряжкой собак — разлегшись полукругом, они устало грызлись между собой. Автомат и к нему два запасных магазина. Парабеллум. Охотничий нож. В санях лежал спальный мешок на каком-то лёгком и, наверное, очень тёплом пуху. Мешок был большой, при желании в нём могли поместиться даже два человека. Судовой журнал «Олафа», карта, компас, секстант, хронометр и даже фляжка капитана Дигирнеса были целы. В рюкзаке лейтенанта оказались две банки консервов, несколько галет, котелок, спиртовка, пачка сухого спирта и баночка с кофе — судя по запаху, суррогатным. Кроме того, там лежали пакеты с каким-то белым порошком неизвестного назначения. В длинной надписи на них я смог разобрать только часто повторяющееся слово «химическое». В общем, припасов немного, но вполне достаточно одному человеку дня на четыре, если быть экономным. Я посмотрел на Риттера. Он перевалился на спину. Верёвки на его ногах сдвинулись: он тоже пытался освободиться. За тёмными стёклами очков не было видно глаз лейтенанта, но я чувствовал, что он неотступно следит за мной.

Я не выстрелил в него в первый момент. Теперь уже это было немыслимо. Я не мог расстрелять связанного по рукам и ногам человека. Оставить его лежать так на снегу? В сущности, это то же самое. Даже хуже. А потом, если он всё-таки выпутается из верёвок и доберётся до своей базы? Через несколько часов немцы догонят меня…

Смеркалось. Надо было уходить. Я подтащил связанного лейтенанта и взвалил его на нарты. Потом сел сам, взял шест и гортанно крикнул, подражая капитану Дигирнесу. Однако упряжка не двинулась с места. Напрасно кричал я на все голоса и яростно размахивал шестом. Должно быть, я что-нибудь не так делал, или эти проклятые псы не понимали по-русски. Они уселись в кружок и с любопытством смотрели на меня.