Шрифт:
Отец не знал, что я уже давно сочувствовал революционерам. Даже посещал тайные собрания и по мере сил помогал, разбрасывал на рынке прокламации. Но в основном пытался облегчить страдания своих товарищей. Многие из них болели чахоткой.
Почему я не остановился тогда? Зачем стал членом революционного кружка, собиравшегося в небольшом домике, окна которого выходили на Мойку? Наверное, из-за Вареньки, с ее коротко стриженными волосами, с ее папиросами, с ее горящими черными глазами…
Когда папенька до всего доведался, то, сунув мне пару ассигнаций, решительно сказал:
– Ноги чтобы твоей в этом доме больше не было!
Я много раз выслеживал отца, я падал перед ним на колени. И прохожие на Невском удивленно глазели в нашу сторону. Папенька же не произносил ни слова, отворачивался и уходил.
Не беда, что жил на чердаке, внося плату вместе со студентом, тоже медиком. Не беда, что порой не хватало денег на хлеб. Варенька не смогла простить моего отказа от участия в борьбе. Меж нами все было кончено, окончательно и бесповоротно. Но эти терзания все равно казались менее мучительными, чем жгучий стыд перед отцом.
Мы часто встречались с папенькой в госпитале. Врачей не хватало, многие уехали на фронт, а в госпиталь все везли и везли раненых солдат. Ассистировать дозволялось даже студентам, и вместе с отцом мы провели не одну ампутацию голени. Он почти укладывался в пироговские восемь минут. Которые казались мне вечностью, так кричали привязанные к столу солдатики. Мне тоже хотелось кричать. Отец не произносил ни слова, кроме тех, что надо было вымолвить в ходе операции…
Потом все стало, как в дурном сне. Карточки на продукты, забастовка путиловцев, революция, отречение государя.
Я перестал понимать, что происходит. Казалось, все рушится, вскипает, и нет никакой силы, что могла бы остановить, прекратить стылую черную ночь, ни конца, ни края которой не виделось.
Забывался работой, чужая боль смывала собственную…
О событиях Октября я узнал от Тихона. Он прибежал, запыхавшийся. Его губы тряслись.
– Большевики власть взяли. Стреляют везде, насилу прошел. Батюшка ваш, ох беда! Пойдемте, пойдемте скорее, беда…
Наш дом был недалеко от Зимнего дворца. Увидев вооруженную толпу, папенька схватил револьвер и выбежал на улицу. Тихон бросился следом, но чуть замешкался, ждал, пока Дуня принесет с кухни топор. Он бросился следом, и… В нескольких метрах от дома лежал папенька.
– В грудь пальнули, рубашка в крови, – рассказывал Тихон, когда мы торопились по улицам, заполненным солдатами. – И изо рта кровь, только бы поспеть, не ровен час, преставится.
– Папенька, что же вы? Не умирайте!
Сквозь застилающие глаза слезы я осматривал рану, бегал за инструментами, понимал, что нет в кабинете ни лекарств, ни бинтов, вообще ничего нужного нет. И забывал все, чему меня учили, потом вспоминал, что надобно извлечь пулю, и видел, что уже поздно.
– Уезжай в имение в Полоцк. Там ты будешь в безопасности, – хрипло сказал отец, и на губах показалась розовая пена. – Это безумие должно скоро закончиться. Уезжай…
– Папенька, не надо, папенька!!!
Последним, что он сказал, было:
– Все, еxitus letalis. [29]
– Нет!
Я схватил его за руку. Пульса уже не было.
Все, что я мог сделать, – это выполнить волю отца.
Проводив в последний путь папеньку, мы с Дуней и Тихоном собрали кое-что в дорогу и направились в Северо-Западный край, где у отца имелось небольшое именье.
Но задолго до прибытия в Полоцк мне пришлось схоронить еще одного близкого человека. В Смоленске красноармейцам понадобилась наша подвода. Тихон, правивший лошадью, замахнулся хлыстом на солдата. И тот ткнул его штыком в грудь, пробил легкое. Через два дня беспамятной горячки верный слуга скончался.
29
Смертельный исход (лат.).
Один только раз довелось мне бывать в полоцком имении. Но хорошо запомнился небольшой кирпичный домик, стоящий на берегу реки, утопающий в ароматной сирени.
По прибытии я не узнал нашего дома. Во дворе, среди срезанных кустов, суетились какие-то люди в черных кожаных плащах.
– Иди отсюдова, контра! – посоветовал мне юноша в надвинутой до бровей кепке. – А то сейчас быстро к стенке поставим. Иди, пачкаться о тебя неохота. Тоже мне, владелец выискался. Кончилось ваше время! Советская власть теперь всем владеет.
Мне вмиг захотелось ударить по его молодому наглому лицу.
– Барин, пойдем, – потянула меня за рукав Дуня. По ее морщинистому лицу покатились слезы. – Пойдем от греха подальше.
Устроились мы в комнатке при больнице. Узнав, что я врач, да еще из Петербурга, полоцкий доктор с радостью дал мне приют.
Работы было много, но я только радовался отупляющей усталости. Она позволяла не думать о том, что папенька ошибся. Красная чума и не думала сдавать позиции.
«Больному плохо», – пронеслось в голове, когда посреди ночи в дверь нашей комнаты заколотили.