– На что рассчитывала госпожа Дейдра, покидая Тай-Брел?

– Нууу...У меня есть только предположения на этот счет...

– Выскажите ваши предположения. Так удивительно, что ваше имя созвучно названию замка...

– Возможно, она хотела увидеть новые места, завести друзей. Правда, удивительно? Тай - это что-то на древнем.

– Дейдра и Магрета ладили друг с другом?

– О да...они...

– Вы знаете древние языки?

– Я знаю, что на ээксидере червяк будет 'силиз'. И еще много слов.

– Много?

– Да, двадцать или тридцать.

Ладлам вдруг посмотрел на Филиба и сказал на ээксидере:

– Она над нами издевается, эта рыжая 'цумэии'.

Тай не знала, что такое 'цумэии', но догадалась, что в устах табеллиона это был далеко не комплимент.

Филиб ответил на ээксидере, выговаривая слова, как старательный школяр на экзамене:

– Пустите ей кровь. Ударьте в лицо.

Тай не вздрогнула и не вжала голову в плечи лишь потому, что долго переводила в уме, с трудом воспринимая ээксидер вслух, и не успела испугаться, прежде чем младший чиновник заговорил вновь:

– Или используйте магию.

– Что вы поняли, госпожа Тайила? Блесните знаниями, - дружелюбно продолжил Лакдам уже на бутгрути.

– 'Визрата' - это ведь магия, - извиняющимся тоном произнесла Тай.
– Больше ничего не поняла. Но ээксидер - запрещенный язык, наказание - смерть. Мне не позволено говорить на нем. А вам?

Лакдам посмотрел на Тай с непонятным выражением лица. Певучий звон гонга нарушил тишину. 'Латия', подумала Тай. Сердце, висевшее на тонкой нити надежды, оборвалось. В большой гонг в замке звонили только, когда Тай-Брелу угрожала опасность, или его обитатели по ком-то скорбели. Тай встала с кресла, выпрямилась, медленно обернулась к двери. В библиотеку, не спрашивая позволения, вошла Кратишиэ. Девушки посмотрели друг другу в глаза, и Кратти скорбно кивнула.

Глава 6. Преображенный

431 год от подписания Хартии (сезон поздней осени)

Бран

Если надвигалась гроза, Дитятко чувствовал ее за полдня: глупый ужас перед необъяснимым не подчинялся человеческому разуму. Пес в нем начинал паниковать, рвался бежать куда глаза глядят и прятаться. Хозяин и хозяйка запирали его во время грозы в сарае. Он и сам был не против, хотя одним ударом плеча мог проломить подгнившие доски. Хозяева это тоже понимали, но знали, что не проломит и не убежит.

Почему другие не убегали, не хотели расторгнуть негласный договор, не бунтовали против навязанной им участи? Дитятко осторожно поспрашивал. Те, кто захотел откликнуться, Волк и Медведь, обозвали его глупцом. Куда бежать? Охотнику под дротик? Хозяева недаром требуют всегда следовать просчитанным заранее маршрутам, 'работать', не попадаясь лишний раз на глаза. Что сталось с теми, кто решил пошалить, поиграть удалью? Даже самому страшному зверю не дадут просуществовать долго в мире, где водятся люди. Да и зачем убегать от такого веселья: охоты, еды, кровавых забав? Когда Дитятко пытался объяснить, как восстает против хозяйских развлечений человеческая его половина, собеседники его не понимали. Нечто из досмертной человеческой памяти, мелькало в передаваемых бестиями образах, но у них сгусток собственного 'я', сохранившийся после слияния с животной плотью, был скорее 'приятным довеском' к звериным талантам.

Дитятко не умел вилять хвостом, не мог лаять, хотя был произведен из огромной собаки западной породы 'баулия'. Таких собак в Метрополию завозили редко: они тяжело поддавались дрессировке, зачастую нападали на хозяев, но в охране и убийстве людей равных им не было. Когда Дитятко осознал себя зверем (а не сгустком междумирья, лишенным тела и ощущений, но обремененным сознанием и памятью), он не сразу понял, радоваться ему или отчаиваться - это и спасло ему жизнь. Хозяева не сильно полагались на удачу и готовы были при первом же признаке непослушания уничтожить неудачное творение. Они боялись, что 'основа' - почти взрослый, очень крупный баулия не подчинится, что человеческое 'я', неизвестно сколько пробывшее без тела, уже слишком размыто и будет подавлено звериными инстинктами. Но получилось наоборот: человек одним махом заполнил собой все, непроизвольно взяв под контроль слух, зрение, обоняние, осязание. Дитятко пришлось даже немного ослабить хватку, чуть выпустить пёсье на свободу, потому как звериные инстинкты и память собачьих предков были выше его понимания.

Дитятко в новом теле учился ходить, есть, охотиться и не доверять тем, кто заботился о нем, хотя, надо отдать должное, хозяин, по кличке Перепел, ни разу не проявил к нему жестокость, с первого же дня после преображения обращаясь с ним, почти как с человеком. Но 'преображенный' не мог верить одному из тех, кто его некогда обманул и убил, а теперь изгалялся над его жутковатым воплощением.

Бестии любили перед сном лениво 'переговариваться', обмениваться впечатлениями дня. Дитятко осторожно, чтобы те не донесли потом хозяевам, интересовался прошлым соседей. На вопрос о междумирье Волк, подумав, послал соседу по вольеру ощущение жажды быть во плоти, осязать, чувствовать. Медведь вспомнил, как пахнул окровавленный металл его меча. Рысь промолчала. Дитятко засыпал потом в загоне, пропуская через сон запахи и звуки окружающего мира, а в полусне воскресил забытое чувство, что сам, пленсом, был воплощением боли, тоски и стремления прекратить существование, он даже представлял себя большим кровоточащим сердцем, витающим над миром.

Рысь никогда с ним не "говорила". Она была слаба и хотела умереть. Дитятко знал, что она и до бестии была самкой - хозяева всегда воплощали пленсов согласно их человеческому полу. С Рысью что-то пошло не так с самого начала трансформации, хозяин, пожимая плечами, признавал, что в преображении зверей в бестий ошибки были неизбежны. Рысь мучилась от боли с позвоночнике, ее раны от вживленной Перепелом брони кровоточили. Она часто лежала в своем загоне, редко охотилась, но когда ей привели недавно выведенного самца для спаривания, она атаковала его с неожиданной яростью и рвала так, что хозяева боялись встрять. Дитятко знал, что они рано или поздно ее уничтожат. Он даже жалел ее: она тоже страдала.