Почтальонша сидела рядом, не выпуская трясущиеся Степанидины плечи. Так их и застал Сидор Поликарпович, вернувшийся с работы. Люба, ничего не говоря, протянула письмо. Сидор прочитал раз, другой, стянул шапку и молча сел рядом.

– Нету больше сыночка нашего, Лешеньки нашего, единственного, нету! – завыла Степанида.

Сидор все больше чернел лицом, глядя на жену. Потом встал, вошел в дом, вернулся с бутылкой водки, прижал, как змею, сапогом и выбил левой рукой пробку.

– Выпей, что ли, Степанида.

Но Степанида не шелохнулась, только по-прежнему тряслись плечи. Люба взяла бутылку, поставила рядом.

– Сейчас стаканы принесу, погоди.

Вернулась, сама разлила и протянула один стакан Степаниде.

– Выпей, хорошая моя, выпей, полегчает немного. Хоть глоточек, ну, умоляю.

Степанида взяла трясущейся рукой стакан и, стуча зубами о край, отпила.

– Ну вот, ну ладно. Пойдем в дом, тебе прилечь надо. Пойдем, хорошая, полегоньку.

Почтальонша увела притихшую Степаниду в дом. Сидор взял бутылку и выпил залпом, что осталось. Потом осушил один за другим стаканы, закрыл пальцами глаза и заплакал.

3

Сидор Поликарпович со Степанидой поехали на Камчатку, в тамошний военкомат сразу после поминок по сыну. Поминки и так дело невеселое, но тут вышло еще и загадочное. Кто говорил, кто нет, но каждый думал про себя, что означают слова «признан умершим»? Если погиб бы при исполнении служебного долга, было бы хоть что-то ясно. Двадцать с чем-то лет, как война кончилась, но от похоронок еще не отвыкли. А тут… как за борт вывалился, что ли? Казенное свидетельство передавали из рук в руки не по одному разу, качали головами, хмыкали многозначительно.

– Думаю, с диверсантами схлестнулся Лешка, – наконец выдал свою версию Митрич, Жиганом его уже в селе звали редко, – имперлизма. Вишь, секретная бумага.

– Почему секретная? – спросил кто-то.

– Потому – факт гибели в бою засекречен. Значит, тайная операция. Подводная. Значит – диверсанты, кто ж ишо?

Все закивали одобрительно, стали наливать – диверсант, он, мож, и хуже немца будет. Степанида за хлопотами немного отошла, расходилась, растрясла малость горюшко. Оксана, исхудавшая, с огромными черными глазами на побледневшем лице, помогала больше остальных баб. Бабы нет-нет да косились на ее спелый живот. Оксана замечала эти поглядки, спокойно, напоказ поправляла черную кофту и носила тарелки дальше.

– Брюхата девка, – шептались бабы и толкали друг друга локтем, – от покойного небось. И не замужем, а вдова.

– А мож, и от живого, – шептались в обратную сторону и тоже толкали под локоть.

Оксана уже закончила свои курсы, получила диплом медсестры. Свободного места в Борках, правда, не было – Лизка на пенсию не собиралась. Оксана мыла посуду и думала, как, а главное, где ей быть дальше. Выходило, как ни крути, что уезжать надо – у Лешкиных родителей на правах приживалки крутиться не очень-то хотелось. У матери на иждивении тем более. Внука им родит да уедет. А как от дитяти уехать, с другой-то стороны? А с дитем да без мужа законного? Пусть и неживого? Если прямо не засмеют, то за спиной уж языки-то почешут. Что ж теперь, оглядываться на каждом шагу? Тяжелые думы были у молодой женщины. Задумалась так, что две тарелки разбила – забыла, что в пальцах держит. «На счастье», – сказал кто-то, не подумав. «Да какое уж счастье», – вздохнула Оксана. Это были ее единственные слова в тот вечер.

Пока Сидор со Степанидой были в отъезде, Оксана жила в их доме, была за хозяйку. Правда, хозяйствовать было особо ни к чему – тяжестей не потаскаешь, еды много не готовила – насилу ела хлеб с молоком, и то за ради ребенка. Но хоть какой-то покой, особо никто к ней не заглядывал, если только брат забегал проведать, расспросами да сплетнями не донимал. Заходила мать, пыталась завести разговор за будущую жизнь, но Оксана отмахнулась – образуется, мол, как-нибудь. Так прошла неделя или чуть больше. Предосенние вечера совсем сгустились. Оксана зажигала лампу и садилась у окна – смотреть в дождливую темь. Иногда взгляд упирался в отражение в стекле. Тогда Оксана снова и снова спрашивала у той, что смотрела из темноты: ну, что, подруга, делать-то? Решай уже, пока старики не приехали. Но ничего не решалось, отражение вслед за Оксаной начинало вытирать слезы.

Один раз кто-то постучал в окно из темноты. Хотя и осторожно, вежливо постучали, Оксана съежилась от неожиданности так, словно камнем стекло разбили.

– Пусти, Ксан! Поговорить надо! Это я, Петр!

Оксана не сразу, но дверь открыла. Решила дальше сеней не пускать, но Петр зашел крупным шагом в комнату, так что дивчина невольно посторонилась. Петька стянул шапку, потоптался, огляделся, пододвинул стул, уселся.

– Ну? Говори, коли надо! – Оксана встала в проходе, скрестив руки.

Петр стал мять шапку, словно воду из нее выжимал.

– Ксан! Ты это… одна теперича… хотя и не одна… дитя у тебя будет…

– Не твое дитя, и дело не твое, – вспыхнула Оксана и переложила руки на живот.

– Так я это… знаю, Лешкино семя… да… но Лешки-то нету, а я есть, Ксан.

Оксана про себя подумала, что лучше было бы наоборот, но вслух не сказала.

– Я чего решил-то, Ксан. Может, уедешь отсюда?

Оксана фыркнула и отвернулась к окну.