Но вскоре мне стало легче. После нескольких звонков я научилась управлять разговором и довольно быстро сворачивать его. Особенно тягостным получился звонок ближайшему другу Грега, Фергюсу, который знал и любил моего мужа гораздо дольше, чем я. Фергюс был его компаньоном по пробежкам, доверенным лицом, почти братом и шафером. Фергюс выговорил: «Как же мы теперь без него, Элли?»

Когда я дошла примерно до середины списка, в дверь постучали, я открыла и увидела на пороге Джо. Он был в костюме, с тонким кейсом, которым Грег вечно поддразнивал его, уверяя, что это одна видимость и показуха, а внутри пусто. Джо выглядел так, словно попал в потасовку и еле выбрался из нее — шатающийся, бледный, с остекленевшим взглядом. Заговорить я не успела: он шагнул навстречу и заключил меня в объятия. А я думала лишь об одном — как он не похож на Грега, насколько выше ростом и шире в плечах, и пахнет от него совсем по-другому.

Мне так хотелось дать себе волю и расплакаться в его руках, но почему-то не получалось. Вместо меня разрыдался Джо, слезы заструились по искаженному мукой лицу, он твердил, каким замечательным был мой муж, как повезло ему познакомиться со мной. Джо говорил, что считает меня близкой родственницей и потому я могу на него положиться. Потом расцеловал меня в обе щеки, взял меня за обе руки и почти торжественно заявил, что мне вовсе незачем крепиться. Он отчистил кастрюлю от вчерашнего пригоревшего риса, протер кухонный стол, вынес мусор. Даже попытался было навести порядок, перекладывая кипы газет и почти суматошно, бестолково переставляя книги на полках, пока я не остановила его. После этого Джо ушел, а я вернулась к телефону.

Когда я дошла до второй части списка, до родных и друзей Грега, многих уже не было дома — люди ехали на работу.

К тому времени начали звонить и мне. Те, с кем я успела поговорить, осознали, что произошло, сообразили, что следовало сказать и о чем спросить. Одни знакомые созвонились с другими, те сразу кинулись перезванивать мне, проявления горя следовали одно за другим, сливаясь в непрерывный скорбный вопль.

Отвечая на один из этих звонков, я услышала в трубке голос не друга и не родственника, а сотрудника полиции Дарби, одной из женщин, от которых я узнала о смерти мужа.

— Извините за беспокойство, — начала она, — мы не предупреждали вас о процедуре опознания?

— Не помню, — ответила я.

— Понимаю, вам сейчас тяжело… — начала она и умолкла.

— А, вы хотите, чтобы я опознала… — я осеклась, — своего мужа? Но вы же приходили сюда. Вам уже все известно.

— Так полагается, — ответила она. — Но вас может заменить другой член семьи. Брат, кто-нибудь из родителей…

— Нет, — перебила я. Об этом даже заикаться не стоило: когда Грег женился на мне, он стал моим. Никаким родственникам отдавать его я не собиралась. — Я сама. Где он?

— В морге больницы Короля Георга V. Знаете, где это?

Я позвонила Гвен, и она пообещала доставить меня к больнице, несмотря на необходимость отпрашиваться с работы. Вдруг вспомнив, что на мне та же одежда, что и предыдущим утром, я сбросила ее с себя и встала под душ, закрыла глаза и подставила лицо горячим струйкам. Потом быстро оделась, взглянула в зеркало и увидела, что я во всем черном. Я сняла свитер и заменила его другим, цвета ржавчины.

Некоторые люди инстинктивно чувствуют, как надо реагировать на настроения окружающих. У Гвен это получается. Мы с Грегом однажды разговорились о том, кто из наших друзей никогда не раздражал нас, и согласились, что это относится только к Гвен. Чутье подсказывает ей, когда надо отойти, когда приблизиться. С Мэри мы то и дело спорим, впрочем, Мэри спорит со всеми, словно ради этого и живет. А Гвен, с ее роскошной золотистой копной волос, серыми глазами, в неброской одежде, со спокойной и вдумчивой манерой поведения, не любит повышать голос. В университете знакомые прозвали ее «дипломатом», вкладывая в это слово и восхищение, и легкий оттенок раздражения, потому что Гвен никогда ни с кем не откровенничала. Мне всегда была по душе ее сдержанность, возможность попасть в узкий круг ее друзей казалась привилегией.

По пути в Кингс-Кросс, где находилась больница, Гвен молчала и не мешала молчать мне. Смотрела в окно и наблюдала, как прохожие спешат по делам, запланированным со вчерашнего дня. Неужели они не понимают, насколько бренно все в этом мире? Даже если сейчас им кажется, что их жизнь течет гладко, когда-нибудь — может, завтра, а может, через пятьдесят лет — этой бессмысленной суете придет конец.

Остановившись у больницы, мы обнаружили, что при ней есть только платная парковка. Меня вдруг охватила ярость.

— А если бы мы вместо морга поехали в супермаркет, нам не пришлось бы платить.

— Не волнуйся, — сказала Гвен. — У меня найдется мелочь.

В приемном покое больницы я не поняла ни слова из объяснений администратора, но Гвен уверенно повела меня по коридорам, в лифт, в подвал и в очередную приемную.

Из двери за стойкой вышел мужчина в зеленом халате. Он показался мне очень бледным, словно всю жизнь провел здесь, в подвале, вдали от солнца. Незнакомец вопросительно посмотрел на нас.

— Моя подруга приехала на опознание.

Он кивнул.

— Я старший ординатор, доктор Кирьяку. Вы родственница?

— Он мой муж, — ответила я.

— Примите соболезнования, — отозвался врач, и я вдруг поняла, что он и вправду сочувствует мне.

— Его имя Грегори Маннинг, — сообщила я.

Доктор Кирьяку перебрал папки, лежавшие стопкой на столе, нашел нужную, открыл и просмотрел бумаги в ней.

— У вас есть с собой какие-нибудь документы? — спросил он. — Прошу прощения, таков порядок.