Шрифт:
Монах Фома, хилый, маленький, далеко отставлял локти, отчего на тоненьких руках широкие рукава рясы казались крыльями сокола, только что спустившегося с полёта. Пальцы с короткими плоскими ногтями он зачем-то то растопыривал, то сжимал, а проницательные серовато-жёлтые глаза то задумчиво затихали, темнея на восковой белизне лица, то временами вспыхивали неукротимым гневом, доходящим до ярости.
Большим угловатым пальцем он расстегнул книгу, и тёмный взгляд потеплел: он увидел стихи покойного поэта Фрика.
Покачивая большой длинноволосой головой, словно кто-то пел ему эти стихи, монах перелистал страницы.
Все смотрели на него, ожидая, не поделится ли он со всеми великой тайной, сокрытой в пожелтелом пергаменте.
Сам ли не в силах сдержать волнение, поняв ли ожидание людей, Фома прочитал голосом густым, раскатистым, как надвигающаяся гроза, сперва негромко, потом громче, а вслед за тем — на весь двор:
В нас веры пламень не потух, Всё исповедуем мы вслух: Блаженна, матерь божья, ты, Отец, бог-сын и святый дух! Но мы неверным преданы, Что мучат нас огнём войны И, храмы божие круша, Возносят знаменье луны. Враг наших женщин продаёт! О, сколько между нас сирот. О, сколько крови пролито И сколько каждый день невзгод! Доколе будем мы страдать? Доколе в рабстве изнывать? И ты, о боже, терпишь всё! Где ж пресвятая благодать? И ты за нас не мстишь, творец! Ты бедам не кладёшь конец! Ты ж знаешь, что из плоти мы, Что мы не камни без сердец!.. Увы! Мы — не тростник речной, Но гибнем жертвой огневой: Ты нас покинул на костре, Как ветку, как хворост сухой… (Перевод Валерия Брюсова.)Вдруг Мартирос сказал:
— Ветка бесчувственна и сгорает. А народ не вязанка хвороста. Народ выстоит. И в огне выстоит! Да, да!
Он решительно взял из рук Фомы книгу стихов, застегнул её, поцеловал, приложился к ней лбом и, положив её к остальным книгам, повелительно напомнил:
— Ну, давайте! Никто не знает, далёк ли враг. Пока есть время, скроем их.
Тихо, но так же нетерпеливо спросил Фому:
— Куда их убрать?
Фома кивнул головой:
— Пойдемте!
Мартирос и Фома повернулись к людям, пытливо всех оглядели. Оглядев, позвали за собой пятерых юношей и ушли со двора.
За углом монастырской стены они увидели тропинку, по которой ходили к роднику за водой. Она круто спускалась к реке, белея между большими камнями.
В стороне от тропы между необъятными чинарами темнело грузными каменными крестами монастырское кладбище.
Вслед за Фомой и Мартиросом пятеро юношей прошли между камнями и надгробиями.
Под одним из чинаров лежали мотыги, ожидая, кому из мецопских братьев понадобится могила.
В низкой, словно насупившейся, нише, под каменным сводом усыпальницы, предстала некогда розовая, но в течение веков потемнелая тяжкая гробовая плита.
Фома долго молчал над плитой, потом обернулся к спутникам, то глядя вниз, то взглядывая на того или другого из людей.
Он сказал покорно и миролюбиво:
— Станем на колени, братья!
Все опустились.
Фома заговорил тихо, но его голос звучал то гневным зовом, то стоном:
— Братья! Армяне! Здесь схороним мы мудрость мужественных людей, наших прадедов. Схороним для правнуков. Никому не ведомо, долог ли будет день невзгод. Никому не ведомо, кому суждено сгореть, кому уцелеть. Помните слова нашего брата Мартироса: вязанка хвороста сгорит, весь же народ сжечь невозможно.
Мартирос перекрестился.
Пересохло ли горло, взволновался ли он, но Фома заговорил ещё тише, пресекающимся голосом:
— Нас здесь семеро. Тот, кто уцелеет, пройдёт ли год, пройдут ли десятки лет, пока стихнет беда, пока восторжествует мир… Тот, кто уцелеет, когда уверится, что беда прошла и небо просветлело, придёт сюда. Примет благословение настоятеля сей обители, возьмёт мотыгу, вынет сокровища и возвратит их народу.
Его слушали, опустив головы, упёршись взглядом в тяжёлую плиту.
Речь Фомы вдруг окрепла:
— Но поклянёмся гореть на костре и молчать! Замерзать на снегу — и молчать! И под ножом палача молчать! И перед гневом чужих владык молчать! И в самой могиле молчать, доколе не просветлеет небо над землями Арарата!
Он поднял голову, словно его слушал кто-то с высоты клубящихся облаков. И властно продолжал:
— Место и тайну лишь мы, семеро, знаем. Восьмого не будет! Восьмому не скажем. Клянёмся: во имя отца, и сына, и святого духа… Повторяйте за мной…
Голос Фомы рокотал, как надвигающаяся гроза, сливаясь с гулом остальных голосов:
— Во имя отца, и сына, и святого духа! Мы, семеро, знаем; восьмому не скажем, да поразит нас гнев божий, коль вымолвят уста наши тайну, коль назовут место, где лежит сокровище разума, веры народа нашего!.. На огне молчать, на снегу молчать, под ножом молчать! Вовеки молчать! Доколе не сгинет, как чума, бешеный пёс, враг, да низвергнет его во ад господь милосердный. О боже праведный, присноблаженный, ты слышишь! Ты один слышишь нас!