грязный клочок бумаги. Выцветший рисунок изображал пассажирский пароход, а вверху можно было разобрать: столько-то песо — проезд до Мехико и обратно.

— Что же ты вчера вечером сдрейфил? — спросил я.

— Сам не знаю, слова вдруг застряли у меня в глотке, — смущенно ответил он.

Мы разошлись по плантации сахарного тростника, густо заросшей сорняками. В то утро Сориано был на редкость молчалив. Мигель завел было разговор о табачной тле и способах ее истребления, но Сориано не принял участия в этом давнем и нерешенном споре. Вечером, когда солнце перевалило за крышу склада и мы курили, стоя в дверях барака, Сориано вдруг прорвало; опрокинув пинком корыто с куриным кормом, он закричал:

— Ну, уж сегодня я ему все выложу, черт меня побери, вот увидите!

Но в этот вечер загорелся тростник в Асте. Из усадьбы прискакал дон Карлос и велел идти на подмогу соседям. Мы отправились тушить пожар и провозились там всю ночь и утро. Днем нам дали отоспаться, и мы, как были, грязные и прокопченные, завалились в гамаки. Вот тогда-то Хуан и схватил простуду. Теперь, едва поев, он шел к гамаку и часами кашлял там до полного изнеможения. Понемногу, сами того не замечая, мы и думать забыли о том, чтобы уличить Хуана во лжи. По-прежнему мы беседовали, собравшись вокруг фонаря, но без Канделы в наших беседах не было ни складу ни ладу. Рассказав какую-нибудь историю, каждый невольно кидал взгляд на пустой ящик, где обычно сидел Хуан; никто уже не заикался, что надо было бы вывести его на чистую воду. И мы уныло обсуждали, как бороться с вредителями, особенно с табачной тлей. Но наконец Хуан выздоровел. Кашель, правда, все еще не оставлял беднягу в покое, но это лишь прибавляло остроту его рассказам. Хуан сдерживал кашель, пока не наступал самый захватывающий момент, тогда он задавал вопрос и изо всех сил кашлял, чтобы подольше протянуть с ответом. И тут однажды вечером он снова завел свое. От возбуждения даже вскочил, размахивает руками — так каждое слово и припечатывает:

— Вот это была маха так маха, отсохни у меня язык! Всем змеям змея. Спина в темных пятнах… Но стойте, стойте, дайте расскажу по порядку. Кроме солнца да звезд, ничего-то я там не знал, когда нанялся на работу. Это было у подножия Сьерра-Маэстра, в самой глуши. Знаете, лес такой, что на двадцать лиг [8] кругом неба не видно. Начали мы, значит, валить деревья. Мне досталась вековая акана — и втроем не обхватишь. Ну, взял я топор и — бах — первый удар, бах — второй, как вдруг чувствую — фу, дьявол! — горло сжимает что-то толстое и холодное… Эх, братцы, к сорока годам немало уж натерпишься страху, особенно ежели всю жизнь в бедности промыкался. Всякому это известно, но только в тот день понял я, что значит струхнуть не на шутку. Какое-то чудовище сдавило мне шею, да так, что у меня дыхание сперло, а глаза на лоб полезли. Хватаюсь руками за страшные тиски — они выскальзывают. Я все еще не пойму, что за черт в меня вцепился. Уж задыхаюсь, совсем изнемог и тут вспоминаю про нож за поясом. Сам не знаю, как нащупал ножны и еле-еле поднял руку, а рука словно каменная. Взмахиваю я ножом чуть повыше собственной головы, и змеиная — катится по земле. Меня так горячей кровью и обдало… А увидел я это страшилище с отрубленной головой — душа в пятки ушла. Кровь хлестала, словно вода из лопнувшей водопроводной трубы. Поглядели бы вы только на эту гадину! Ну и здорова же была, чертяка, ровнехонько сорок вар [9] оказалось, когда вытянули ее.

Хуан развел длиннющие костлявые руки в стороны и умолк. Сориано вскочил и набрал воздуху в легкие. Но Хуан смотрел на него в упор. От болезни он совсем отощал, только глаза горели по-прежнему. И хотя Сориано был уже на ногах и уже запасся воздухом, чтобы выпалить бог знает что, он так и не раскрыл рта. Тогда у меня мелькнула мысль, и я тоже поднялся.

— Может статься, мерка у тебя была неправильная, Хуан, — сказал я.

Он посмотрел на меня так же, как на Сориано: косматые брови сурово нахмурились, а глаза метали искры. Я выдержал, не моргнув, его взгляд, и тогда он перевел глаза ка Сориано и ответил:

— Что ж, может, и так.

— Наверное, в ней было от силы тридцать вар! — почти закричал Сориано, сам теперь вызывающе глядя на Канделу.

— И того меньше, — перебил, смеясь, Мигель, и все дружно расхохотались.

Хуан поднял голову, скрестил руки на груди и, обведя всех глазами, преспокойно сказал:

— Конечно, если хорошенько смерить, то, может, и не больше тридцати.

— Болтай, болтай! Скажи уж, и шести не будет, — перешел в наступление Сориано.

И тогда случилось то, что случилось. Хуан схватился за мачете и, занеся его над головой, прорычал:

— Кто скажет хоть на пол метра меньше — убью!

Все застыли на месте. Глаза Канделы налились кровью, а смуглая рука побелела — так стиснул он рукоятку мачете. Мы молчали. Хуан медленно опустил нож и сказал:

— Скоты вы, неблагодарные скоты, больше никто! — И, повернувшись спиной, исчез в темноте барака.

Сахарный тростник все рос, а полчища сорняков шли на него войной. Эта война и позволяла нам кое-как перебиваться во время «мертвого сезона», до начала сафры. Заработки были по-прежнему скудные, и по-прежнему все товары в лавке мы брали в долг. Порою по вечерам к нам в барак доносились из усадьбы звуки гитары — это играл управляющий. Но Хуан больше ничего не рассказывал. Он не покидал гамака, как во время болезни, а мы сидели у порога, перебирая в уме жалкие воспоминания, и украдкой поглядывали на пустующее место Хуана.

Однажды душным вечером пришел к нам дон Карлос и стал говорить что-то мудреное про звезды и луну. Под конец он сказал:

— А земля — шар.

— Да ведь она кажется плоской, как стол, — засмеялся Мигель.

Дон Карлос выпустил кольцо дыма и, повернувшись, чтобы идти в усадьбу, ответил:

— Многое кажется не тем, что есть на самом деле.

Никто больше не проронил ни слова, но на душе у меня стало как-то муторно. Я начал понимать, что рассказы Хуана тоже имеют отношение к звездам дона Карлоса, к таинственному миру вещей, которые кажутся не тем, что они есть. Этот мир живет другой жизнью, вне времени, вне наших забот и нашего барака. Думаю, и товарищи мои испытывали нечто подобное. По крайней мере, я помню — когда мы расходились, Мигель проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Надо, значит, верить во что-нибудь красивое, даже если его и нет.

В ту ночь я никак не мог заснуть. Было свежо и тихо — лишь по временам вдали кукарекал петух, но часы шли за часами, а сон так и не смыкал мне веки. На рассвете я услышал, как у гамака Канделы раздался едва слышный умоляющий шепот Сориано:

— Расскажи нам что-нибудь сегодня вечером, Хуан. Пожалуйста.

— Вы подлые маловеры, — отрезал Хуан, не считая нужным понижать голос, как Сориано.

Но тот настаивал: