Оглядел он меня с ног до головы и говорит:

– Постыдился бы ты, Гек Финн, такие вопросы задавать! Будто ты не знаешь, что такое мираж!

– Не знаю. А что?

– Это одно только воображение, и больше ничего.

Разозлился я на такие слова и говорю:

– И к чему ты только все это болтаешь, Том Сойер? Ведь я же видел озеро.

– Ну да, ты думаешь, что видел.

– Ничего я про это не думаю. Видел – и все тут.

– Говорят тебе, что ты его не видел, – видеть–то было нечего.

Услыхав такие речи, Джим очень удивился. Он вмешался в разговор и жалобным голосом промолвил:

– Масса Том, пожалуйста, не говорите так, да еще в такое ужасное время. Вы ведь не только собой рискуете, но и нами тоже, – точь–в–точь как Анания Сапфирой [91] . Озеро там было. Я видел его совсем ясно, вроде как сейчас вас и Гека.

Тут я сказал:

– Да ведь он и сам его видел! Он ведь его первый заметил, вот оно как было–то.

– Да, масса Том, так оно и было. Не станете же вы отпираться? Мы все его видели, и это доказывает, что оно там было.

– Доказывает! Как же это доказывает?

– Да так же, как в любом суде, масса Том. Один человек – он может напиться пьяный, или уснуть, или перепутать, и двое тоже; но говорю вам, сэр, что когда трое видели что–то, будь они пьяные или трезвые, значит так оно и есть. Никуда вам от этого не уйти, масса Том, вы и сами знаете.

– Ничего я не знаю. Сорок тысяч миллионов людей видели, что солнце движется с одного конца неба на другой. Разве это доказывает, что солнце и в самом деле двигалось?

– Конечно, доказывает. Да тут и доказывать–то нечего. Всякий, у кого хоть капля мозга в голове, и так это знает. Вот оно, солнце–то, – плывет себе по небу, как всегда.

Том повернулся ко мне и говорит:

– Ну, а ты что скажешь? Как по–твоему, солнце стоит на месте?

– Том Сойер, и чего ты такие дурацкие вопросы задаешь? Всякий, у кого есть глаза, видит, что оно на месте не стоит.

– Что ж, – говорит он, – остался я один в небе, а со мной только два тупых осла, которые смыслят не больше, чем глава университета лет триста или четыреста назад. Да ну тебя, Гек! В те времена даже папы римские и то больше твоего знали.

Это было нечестно, и так я ему и сказал:

– Ругань, – говорю, – это еще не доказательство, Том Сойер.

– А кто ругается–то?

– Да ты же.

– Я и не думал ругаться. Не вижу ничего обидного в том, чтобы сравнить безмозглую деревенщину из штата Миссури вроде тебя с папой римским, хотя бы даже с самым негодным из всех, какие сидели на престоле. Да это еще большая честь для тебя, головастик ты несчастный: это ведь папе римскому попало, а вовсе не тебе, и ты не можешь обижаться, если он станет ругаться; да только они не ругаются, то есть теперь не ругаются, я хочу сказать.

– Правда, Том? А прежде они разве ругались?

– В средние века? Да ведь это было их обычное занятие.

– Честное слово? Неужто они и вправду ругались?

Тут Том разошелся и такую речищу закатил (когда он в ударе, он может), что я даже попросил его написать мне на память вторую часть этой речи, – уж очень она была похожа на то, как в книжках пишут, – никак не запомнить, а многие слова даже и писать–то трудно, до того они замысловатые.

– Ясно, ругались. Не то чтоб они сквернословили где попало, ну вроде бы как Бен Миллер, и складывали ругательные слова так, как он. Нет, слова у них были те же самые, но складывали они их вместе по–другому, – ведь их самые лучшие учителя обучали, вот они и знали, что к чему, не то что Бен Миллер. Он–то просто набрался этих слов где попало, и не было у него под рукой знающего человека. Зато папы римские – они знали, что к чему. Их ругательства – это не пустая, бестолковая ругань, как у Бена Миллера, который просто из пустого в порожнее переливает. Нет, это были научные, систематические, основательные, торжественные, грозные проклятия; тут уж не отойдешь в сторону и не посмеешься, как над неотесанным неучем Беном Миллером. Такой тип, вроде Бена Миллера, может проклинать человека целую неделю подряд, а тому хоть бы что – собака лает, ветер носит. Но вот если в средние века папа римский, обученный проклятиям, соберет все свои ругательные принадлежности да начнет гвоздить короля, или целое королевство, или еретика, или еще кого–нибудь, кто дурно вел себя и нуждался в исправлении, – это совсем другое дело. Папа римский – он не действовал как бог на душу положит, нет. Он брал этого короля или другого человека и проклинал его всего, сверху донизу. Он проклинал каждый волосок у него на голове, каждую кость в его черепе, проклинал его глаза и уши, воздух, которым он дышит, все его внутренности и жилы, всю его плоть и кровь и кости во всем его теле, проклинал всех, кого он любит, и всех его друзей, выбрасывал его на улицу и проклинал каждого, кто давал ему пищу, приют и постель, каждого, кто давал ему глоток воды или рубище, чтобы прикрыть его наготу, когда он замерзал. Вот это я понимаю! Такие проклятия действительно чего–нибудь да стоят! Человек или страна, которых так проклинали, готовы были сорок раз помереть. Бен Миллер! И он еще воображает, что умеет ругаться! Куда там! Да ведь его бы любой, самый ничтожный захолустный епископишка из средних веков с легкостью переплюнул бы! Что там говорить, в нынешние времена мы и вовсе проклинать не умеем.

– Да брось ты, – говорю я ему, – стоит ли об этом сокрушаться, мы и так проживем. Ну, а теперешние епископы умеют проклинать так, как в прежнее время?

– Да, их этому обучают, это часть науки, которая входит в ихний курс, знаешь, вроде изящной словесности; и хотя ему от нее столько же пользы, как девчонкам из штата Миссури от французского языка, все равно приходится ее учить, как и девчонкам этим. Ведь если девчонка из штата Миссури не умеет говорить «бонжур», а епископ не умеет проклинать, то им в обществе делать нечего.

– А разве им нынче приходится проклинать. Том?

– Очень редко. Может, в Перу они и проклинают кого–нибудь, но среди людей, которые хоть что–нибудь смыслят, это дело давно уже сошло на нет, и они на это и вовсе внимания не обращают, все равно как на Бена Миллера. Понимаешь, они так далеко ушли вперед, что теперь знают не меньше, чем саранча в средние века.

– Саранча?

– Ну да. В средние века во Франции, когда саранча начинала пожирать хлеб, епископ выходят в поле и с важным видом осыпал ее страшными проклятиями. Точно такими же, какими осыпали еретика или короля, как я тебе рассказывал.