Сорок четвертый произнес это так трогательно, что сердце у меня дрогнуло, и сами собой вырвались слова:

– Приду, скорей умру, нежели отступлюсь от своего слова!

Сорок четвертый обрадовался, как ребенок.

– Та же фраза, но на сей раз мне она нравится больше, - молвил он и добавил, проявив предупредительность и деликатность: - В присутствии других обращайся со мной, как прежде. Ты навредишь себе, если станешь выказывать мне дружеское расположение на людях. А я все понимаю и не обижусь.

– Ты славный парень, - ответил я, - преклоняюсь перед тобой. Если б я родился храбрецом, я бы бросил вызов им всем, но увы! Я не из храброго десятка.

Его большие глаза широко открылись от изумления.

– За что ты коришь себя?
– недоуменно спросил Сорок четвертый.
– Не ты себя создал, в чем же твоя вина?

Какая глубокая здравая мысль! Мне она и в голову не приходила, более того - я не слышал ее от умудренных ученостью людей, они никогда не высказывали ничего и вполовину столь разумного и неопровержимого. Тем удивительнее было услышать подобную истину от мальчишки, да еще бездомного бродяги. Я был озадачен, но подавил в себе желание тут же обратиться к нему с вопросом, рассудив, что смогу и без разрешения обсудить с кем-нибудь это дело, если захочу. Сорок четвертый весело глянул мне в глаза.

– Не сможешь, как ни старайся, - сказал он.

– Чего я не смогу?

– Ты никому не расскажешь о том, что произошло прошлой ночью.

– Почему?

– Я этого не хочу. А против моей воли ничего не случится. Я намерен исподволь посвящать тебя в различные тайны, и ты их сохранишь.

– Я, конечно, постараюсь.

– Попробуй нарушить мой запрет. Заметь, я не говорю: "Ты не должен разглашать тайну", я говорю: "Ты не сможешь".

– Тогда я и пробовать не стану.

Весело насвистывая, подошел Эрнест и, увидев Сорок четвертого, закричал:

– Эй, убирай дрова с дороги, ленивый попрошайка!

У меня едва не сорвалось с языка самое обидное ругательство, какое я знал, но что-то заставило меня сдержаться. "Может, Сорок четвертый не одобряет моего намерения?" - подумал я, подтрунивая над собой. Сорок четвертый обернулся и бросил через плечо:

– Ты прав, не одобряю.

Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Я подумал: "Наверное, он прочел мои мысли о том, стоит ли рассказывать другим про то, что случилось прошлой ночью". И Сорок четвертый отозвался сверху:

– Прочел.

Завтрак близился к концу. За время трапезы мастер не произнес ни слова: похоже, что-то задумал. Обычно, когда у него на лице появлялось такое выражение, он взвешивал в уме важное и, возможно, рискованное решение и собирался с духом, чтобы высказать его и отстоять. Беседа не клеилась, всех разбирало любопытство, все ждали, что произойдет.

Сорок четвертый подбросил в огонь полено. Мастер окликнул юношу. Общее любопытство накалилось до предела, когда тот почтительно склонился перед хозяином.

– Сорок четвертый, я заметил... Кстати, я не ошибся, тебя и вправду так зовут?

Юноша кивнул и серьезно добавил:

– Новая Серия, 864962.

– Не будем вдаваться в подробности, - проявил тактичность мастер, - это твое дело, и я полагаю, милосердия ради, нам не следует совать в него нос. Я вижу, ты проявляешь усердие и похвальное рвение в работе и за этот месяц вынес большие трудности с терпением, достойным подражания. Многое делает тебе честь, и я не знаю за тобой ничего дурного.

Сорок четвертый вежливо поклонился. Мастер взглянул на сидящих за столом, уловил недовольство на их лицах и продолжал:

– Ты заслужил дружбу, и не твоя вина, что в замке у тебя нет друзей никого, кроме Катрины. Это несправедливо. Я сам буду тебе другом.

В глазах юноши вспыхнула радость. Мария и ее мать, вздернув головы, презрительно фыркнули. Остальные безмолвствовали.

– Ты достоин поощрения и ты его получишь!
– заявил мастер.
– Здесь и ныне я присваиваю тебе почетное звание подмастерья цеха печатников, самого высокого и благородного из всех ремесел, чье извечное предназначение содействовать развитию и сохранению других ремесел.

Мастер поднялся и торжественно возложил руку на плечо юноше, как король, посвящающий в рыцари. Тут все печатники вскочили, взволнованные и оскорбленные, протестуя против поругания своей святыни; какого-то нищего бродягу без роду и племени допускали к вратам, открывающим доступ к благородным привилегиям и отличиям их свято чтимого великого цеха! Но мастер гневно заявил, что выгонит из дому любого, кто откроет рот, и приказал всем сесть; ворча и задыхаясь от злобы, печатники подчинились. Тогда и сам мастер опустился на стул и занялся новичком, удостоенным великой чести.