— Ты была великолепна, — сказал Виктор Софии и распорядился приготовить все для возвращения в усадьбу.

Но молодая женщина, отведя глаза, взяла со стола книгу о путешествии в Аравию, которую она читала в последние дни, и показала ему фразу, взятую из текста Корана: «Чума произвела опустошения в Девардане, граде Иудеи. Большая часть жителей обратилась в бегство. Господь сказал им: „Умрите“. И они умерли. Несколько лет спустя, склонясь на мольбы Иезекииля, он воскресил их. Однако у всех на лицах сохранилась печать смерти».

Она сделала паузу.

— Я устала жить среди мертвецов. Пусть страшная болезнь оставила город, но отныне все вы носите печать смерти на лице.

Молодая женщина все говорила, говорила, повернувшись спиною к Виктору; ее темный силуэт вырисовывался в освещенном прямоугольнике окна; наконец она сообщила ему о том, что решила уехать.

— Хочешь возвратиться в свой дом? — растерянно спросил Юг.

— Никогда я не возвращусь в дом, который покинула в поисках лучшего.

— А где же находится лучший дом, куда ты ныне стремишься?

— Не знаю. Там, где люди живут иначе. Здесь ото всего разит мертвечиной. Я хочу возвратиться в мир живых, тех, кто еще во что-то верит. Я ничего не жду от людей, которые и сами уже ничего не ждут.

Правительственная резиденция вновь наполнилась слугами, стражниками, чиновниками, они вновь принялись за свою обычную работу — мыли, скребли, исполняли приказы. Занавеси на окнах были раздвинуты, в комнату вливались солнечные лучи, в которых плавали мириады пылинок, поднимавшихся к окнам, образуя наклонные столбы.

— Сейчас, — снова заговорила София, — ты предпримешь вторую карательную экспедицию против беглых негров в тропическом лесу. Иначе быть не может. Того требует твой пост. Не зря же ты облечен властью. Но я этого видеть больше не хочу.

— Революция многих преобразила, — заметил Виктор.

— Быть может, самое лучшее в революции — именно то, что она многих преобразила, — отозвалась София и стала снимать с вешалки свои платья. — Я теперь хотя бы знаю, что мне следует отвергать, а что — принимать.

Еще один корабль — третий в то утро — был встречен приветственным залпом береговых батарей.

— Можно подумать, что они пришли за мной, — заметила София.

Виктор с размаху ударил кулаком по стене.

— Собирай скорее свои тряпки и убирайся на все четыре стороны! — взревел он.

— Спасибо, — спокойно ответила София. — Предпочитаю видеть тебя таким.

Схватив молодую женщину за руки, Юг грубо потащил ее через всю комнату, до боли сжимая ей кисти; оказавшись возле кровати, он резким толчком повалил Софию. И сам повалился следом, изо всех сил сжимая ее в объятиях; она не сопротивлялась: лежала холодная, неподвижная, далекая, казалось, она согласна на все, только бы поскорее избавиться от него. Юг смотрел на нее так же, как много раз смотрел в такие минуты, глаза его были столь близко от ее глаз, что их блеск будто сливался. София медленно отвернула лицо.

— Да, пожалуй, тебе лучше уехать, — проговорил Виктор, отодвигаясь.

Он все еще тяжело дышал; он не обрел ожидаемой радости, и глубокая печаль овладела им.

— Не забудь приготовить для меня пропуск, — невозмутимо сказала София и, соскользнув с другого края кровати, подошла к письменному столу, где хранилась гербовая бумага. — Постой! — воскликнула она. — Чернила высохли.

Она поправила чулки, разгладила измятое платье, достала пузырек с чернилами, обмакнула перо и подала его Виктору. А затем опять начала снимать платья с вешалки, искоса поглядывая на Юга, который яростно что-то писал.

— Это все? — спросил Виктор. — Больше нам ничего не остается?

— Отчего же. Нам остаются образы минувшего, — ответила София.

Агент Консульства пошел к дверям. На пороге он оглянулся — на лице его блуждала вымученная улыбка, призывавшая к примирению.

— Едешь со мной?

Ответом ему было молчание.

— В таком случае, доброго пути!

И шаги Юга гулко застучали по лестнице. Внизу его ждал экипаж, он должен был отвезти Виктора на пристань… София осталась одна, вокруг была разбросана ее одежда. Среди атласа и кружев выделялся костюм комиссара Конвента, который Виктор не раз показывал ей в дни своей слепоты. Он покоился на кресле с порванной обивкой: панталоны свисали вниз, камзол был перехвачен трехцветной перевязью, а шляпа с перьями лежала на панталонах, как на бедре; пышный этот наряд походил на семейную реликвию; он как будто еще сохранял контуры человеческого тела и напоминал об отсутствующем владельце, который в свое время играл видную роль. Теперь в городах Европы стали выставлять напоказ одежды выдающихся деятелей прошлого. Мир неузнаваемо переменился; прежде рассказчики начинали свое повествование словами: «Жил да был когда-то», а теперь вместо того говорили: «Это случилось до революции», или: «Это случилось после революции», — и, должно быть, потому люди охотно посещали музеи.

В тот вечер, словно желая быстрее освоиться с положением одинокой женщины, София отдалась молодому офицеру де Сент-Африк, который, как Вертер, боготворил ее с того самого дня, когда она приехала в Кайенну. Она вновь становилась госпожой своего тела и, по собственной воле сходясь с мужчиной, окончательно высвобождалась из-под длительной власти Юга… Она познает крепкие объятия другого человека, а в среду на следующей неделе взойдет на борт корабля, который доставит ее в Бордо.