Подруга невесты, хозяйка ателье Илона Жемайтис, подарила патефон с набором танцевальных пластинок. Именно под них и танцевали в кафе. А вот мама Вейги приехать не смогла. Она жила под Варшавой и пассажирские поезда оттуда в Кёнигсберг пока не ходили.

Лунь преподнес Вейге в качестве свадебного подарка картину Бёклина «Остров мертвых».

— Ну, уж совсем не свадебная тема! — озадачилась Вейга.

— В тему, в тему! — заверил ее Лунь. — Это символ того, что мы не расстанемся до самой смерти! И потом это очень ценная картина. Бёклин сделал семь авторских повторений. Мне удалось установить, что это его восьмая авторская копия. Ее стоимость равна стоимости «майбаха».

— Ну, хорошо, убедил! Подарок принят. Спасибо! Где мы повесим эту картину?

— Где скажешь. Можно в гостиной. Там есть место.

Так и сделали.

Первая угроза их благоденствию с Вейгой возникла в сентябре 1940 года, когда полицейский остановил мотоцикл Луня, на котором тот доставлял отрезы «фельдграу» в ателье. Внимательно изучив документы, блюститель порядка обнаружил, что в паспорте Луня нет отметки военного коменданта об освобождении от военной службы.

— У меня есть медицинское свидетельство! — убеждал полицейского Лунь. — Там ясно сказано, что я не годен к военной службе по причине эпилепсии.

Но страж порядка был неумолим и отконвоировал на своем «цундапе» мотоцикл Луня — вместе с отрезами — в управление военного коменданта.

— Вам что, неизвестно, что вот уже месяц идет мобилизация мужчин до сорока пяти лет? — орал помощник коменданта. — Я обязан предать вас суду военного трибунала как злостного уклониста!

— Поверьте мне, господин обер-лейтенант, — молитвенно складывал ладони Лунь. — Клянусь именем матери — мне ничего неизвестно о призыве моего возраста!

— Вы что, с Луны свалились? Вам сорок четыре года и вы обязаны быть в строю! Позор для мужчины — уклоняться от военной службы, когда вся страна воюет!

— Но у меня…

И тут Лунь мастерски изобразил припадок эпилепсии. Не зря же его учил этому доктор медицинских наук в разведшколе: Лунь рухнул на пол и стал корчиться в конвульсиях, пустив по губам пену. Помощник коменданта вызвал врача. Тот подтвердил диагноз. Но обер-лейтенант не собирался сдаваться. Его стараниями Луню определили-таки годность к нестроевой службе III категории и направили в школу военных поваров, что находилась в Кёнигсберге.

Вейга была в шоке, когда увидела мужа в немецкой военной форме, сидевшей на нем весьма мешковато.

— Боже, что они с тобой сделали? Совсем небравый солдат Швейк!

— И не говори! — горестно махнул рукой Лунь. Он никак не ожидал такого поворота судьбы. Единственное, что его утешало — легализация через военную службу обещала быть более надежной, чем через должность кладбищенского фотографа.

Школа военных поваров размещалась в одной из казарм редута «Крон-принц» на Литовском валу. Больше всего Лунь опасался, чтобы кто-то из бывших знакомых не узнал его в Кёнигсберге, поэтому он сам напрашивался на всякие наряды и дежурства — лишь бы не выходить в город. За такое служебное рвение его уже через месяц произвели в «ефрейторы».

«Ефрейтор-майор, — невесело подтрунивал над собой Лунь. — Такого чина еще не было за всю историю военного дела».

Вейга несколько раз приезжала к нему в Кёнигсберг, привозя мужу его любимые домашние рыбные котлеты, которые ей удавались особенно хорошо. Заодно она снабжала будущего повара рецептами разных блюд, доставшимися ей от бабушки-кулинарши.

Они бродили по гребню Литовского вала и целовались в укромных уголках этого и без того малолюдного места.

В декабре 1940 года ефрейтор Швальбе сварил свой зачетный гороховый суп с клецками и свиной рулькой, и был аттестован военным поваром 2-й категории. К величайшей своей радости, он получил назначение — о, судьба-рулетка! — на ту самую береговую зенитную батарею в Мемеле, которую скрытно фотографировал полтора года тому назад. Служить неподалеку от своего дома — да об этом даже и не мечталось!

Новый повар был представлен старшему офицеру батареи, и началась его нелегкая служба под началом помощника командира батареи по хозяйственной части лейтенанта Ланге. Двадцатитрехлетний юнец годился ему в сыновья. Поначалу он вел себя очень заносчиво и официально. Но Лунь сумел подобрать к нему ключик, точнее, ключики — это были пончики с яблочным повидлом — вот, что любил лейтенант-сладкоежка после плаумкухен, пирожков со сливами. И то, и другое новый повар готовил ему персонально. Вообще, Лунь старался готовить на батарее вкусно, чтобы — не дай бог — его не перевели в другую часть, в другой город. Его усердие было отмечено повышением в чине. Теперь он носил нашивки обер-ефрейтора, а самое главное, его иногда отпускали на ночевку домой. И он приходил к Вейге с пакетом свежих пончиков или пирожков с ливером, чтобы было весьма кстати, так как с января 1941 года все продукты в Мемеле вздорожали почти в два раза, а многие и вовсе исчезли из магазинов. Шел третий год, хоть и успешной, но довольно затяжной войны.

Лунь старательно вживался в роль простого служаки-повара, запретив себе вспоминать прошлую жизнь. У него не было прошлого. И если что-то наплывало из глубин памяти, он умело отстраивался от ненужных ему воспоминаний. Они были опасны, поскольку могли выбить его из выбранной роли. Он отмерил себе безопасную границу памяти — с того дня, когда он впервые приехал в Мемель и увидел на площади красивую женщину, к ногам которой чайка бросила мешочек с ключами. Это были ключи от его московско-кёнигсбергской жизни, и он наглухо запер все ходы, ведущие туда. Он никогда не был офицером русской армии, никогда не был майором Разведупра, кенигсбергским нелегалом-антикваром. Отныне и навсегда он — обычный мемельский бюргер, который бережет свой дом, свою крепость. Так повелел ему инстинкт самосохранения.