Этот фотосалончик при поляках «Штука портрета», а при Советах «Искусство портрета», что на улице Колеёвой, а теперь Железнодорожной, в Бресте знали многие. С его витринки улыбались записные красотки и шикарные женихи. Помимо всего прочего здесь еще устраивались и брачные судьбы. Двойра Гиппенрейтер, жена фотографа Боруха Гиппенрейтера, была успешной свахой, а также владелицей небольшой парикмахерской на вокзале.

Борух, сорокапятилетний брюнет с округлым животиком, повесил на дверь своего фотоателье табличку «Закрыто на обед. Но потом будет» и поднялся на второй этаж, где располагались две жилые комнаты — спальня и кабинет, а также кухня и чулан для хранения стеклянных негативов.

— Двойра! — позвал он жену.

Та откликнулась с кухни, где жарила картофельные драники:

— Уже все готово! Иди скоренько! Ладки любят, когда их едят горячими!

И она поддела на сковороде очередной румяный, весь пропитанный рапсовым маслом драник.

Борух сел за стол и придвинул тарелку со стопкой драников, пересыпанных тмином.

— А что, Двойра, война будет?

— Таки да.

— А кто тебе так сказал? — Борух обильно сдобрил драники сметаной.

— Циля так сказала. Она всегда все знает.

— Какая Циля? У которой мужа нет?

— Нет. Та Циля, у которой муж портной. Он шьет мундиры для «советов». И все «советы» говорят, что немец нападет.

— Гм-м… Мой швагер тоже так говорит, — Борух отложил надкусанный драник и строго посмотрел на жену: — Двойра, закрой окно, я имею тебе сказать одну важную вещь.

Двойра, сорокалетняя дородная брюнетка приятной наружности, проворно захлопнула окно, распахнутое во внутренний дворик дома, и даже задернула занавеску.

— Я вся твоя, Борусь!

— Вчера я имел большой разговор со швагером…

— Это который со стороны Сары или со стороны Зофьи?

— Со стороны Зофьи. Алекс. Ты его знаешь.

— Откуда я его знаю? Я его пару раз видела, и то один раз на свадьбе у Муси, а другой раз на похоронах дяди Мойши.

— Не перебивай меня, как Бога прошу! Да Алекс, Алекс из Тересполя! Муж Зофьи, да будет ей там хорошо, где нас пока нет!

— Что с Зофьей? Зофья померла?

— Нет, Двойра, она не померла. Ее немцы убили.

— Який жах! Что же молчал?!

— Я сам узнал об этом только вчера, — Борух вытер слезинку, навернувшуюся на правый глаз.

— А что швагер? Он же фольксдойче, почему он не заступился?

— Так он в лагере немецком сидел. За сентябрь. Потом его выпустили. И он приехал в Тересполь и не смог там жить. Ночью перешел границу и теперь в Бресте. Он пришел вчера ко мне, просил пожить немного времени. Но я сказал, что ты у меня сердечница и тебя волновать нельзя.

— Нельзя мене волновать. А ты волнуешь, и все тянешь, тянешь… Скажи мне важную вещь!

— Важная вещь, Двойра, в том, что швагер предложил мне купить наш дом.

— Но мы его не продаем!

— Мы его не продаем, но нам придется его продать. За хорошие гроши, Двойра…

— Борусь, ты фриш, гезунг ин мэшуге?! [3] Продать дом?! Швагеру? Да чтоб ему в аду черти пятки лизали! И какие гроши он давал за наш дом?

— Таких грошей наш дом не стоит… На них можно новый купить в Минске.

— Так зачем нам жить в Минске?

— В Минск немцы не придут. А в Брест придут. И нас с тобой, как Сару в Буге утопят. А может, живьем зароют. Сама говоришь — война будет.

— Это Циля так говорит.

— Сама говоришь, Циля всегда все знает.

— Циля знает все. Но откуда у швагера такие гроши?

— Швагер продал свой дом в Тересполе, и еще у него было.

— А он не боится немцев?

— У него матка — полька, а отец — немец. Он фольксдойче. Но он не может простить немцам свою жонку.

— Но если в Брест придут немцы, ему снова жить под ними. Почему он сразу не купит дом в Минске?

— Двойра, это его дела. Нам нужно думать о себе.

— Таки я не верю твоему швагеру! Вор поцелует — пересчитай зубы: все ли на месте?

— Я тоже ему не очень верю. Темный фраер. Но война будет, и нам уже надо ехать.

— Уже ехать? Так скоро? И куда ты все это повезешь?

— В Минск, конечно!

— Почему в Минск, а не в Оршу? Орша еще дальше.

— В Минске у меня есть дядя Пиня. Он там всех знает. Он поможет найти хороший дом. А кто у тебя в Орше?