С человеческой точки зрения поступок Штауффенберга 20 июля кажется ужасным провалом. Фюрер остался жив, государственный переворот сорвался, заговор был раскрыт, прошли сотни казней, тысячи арестов, старая Германия была обезглавлена. Но разве один Клаус должен нести ответственность за это фиаско? Следует ли осуждать за это и его товарищей по борьбе? Можно ли говорить, как это делают много светлых умов, что, «по сути, операции недоставало эффективности, не говоря уже о том, что офицеры, которые ею руководили, в большинстве своем являлись интеллектуалами-штабистами, а не настоящими воинами, как, например, Ремер [112] »?

Конечно же нет. Провал заговора имел не единственную причину. В основном исход его зависел от мелких деталей, трагических случайностей. Вначале был непредвиденный приезд Муссолини, сдвинувший на полчаса вперед совещание в Ставке. Не будь этого сдвига, Штауффенбергу, естественно, хватило бы времени на то, чтобы запустить обе бомбы. Мощность взрывной волны была бы тогда убийственной. И жизнь фюрера оборвалась бы в развалинах «Волчьего логова». То же самое могло бы случиться, если бы совещание проходило в обычном бункере, а не в деревянном бараке, который был выбран местом проведения совещания в тот день. Тогда хватило бы и одной бомбы. Коробка из железобетона стала бы могилой «самого величайшего военного гения всех времен». И дальнейшее развитие событий радикально изменилось бы. Решающей стала также слабость некоторых людей. Если бы Ольбрихт начал операцию «Валькирия» раньше, если бы Клюге, как он обещал это Роммелю, решился бы перейти Рубикон, все могло бы получиться. Клауса не в чем винить. Он допустил единственную ошибку, непростительную для штабного офицера, в обязанности которого входило предусмотреть все варианты действий: он не предусмотрел того, что Гитлер уцелеет. Если бы не это, возможно, достаточно было бы предпринять некоторые решительные действия, чтобы повлиять на развитие событий: взорвать центры связи вместо того, чтобы просто захватить их, расстрелять нескольких непокорных офицеров, организовать отряды из верных офицеров для своевременного захвата ключевых объектов. Надо было предусмотреть возможную неудачу покушения, подготовить запасы оружия и взрывчатки, не рядить переворот в одежды законности, а сделать его свершившимся фактом, насильственным и в некоторой мере революционным. Именно тут был предел мышления Штауффенберга. До начала действий, ограниченный логикой бюрократии и законности, он не был способен предположить немыслимое. После начала действий он подал типичный пример немецкого стратегического мышления. Оно было великолепным при планировании и выполнении, когда все шло в соответствии с намеченными планами, но посредственным, когда надо было приспосабливаться к неожиданным поворотам событий. Именно это можно поставить ему в упрек. Все остальное стало игрой случая, фатальности, дьявольской песчинкой, попавшей в хорошо смазанную машину. Орудие судьбы, жертва судьбы, он в любом случае был единственным, кто довел до самого конца принятое им решение.

Остается один вопрос. Имел ли государственный переворот вообще смысл 20 июля 1944 года? Много говорилось, особенно в семидесятых годах, что в лучшем случае это был чисто символический поступок людей, желавших успокоить свою совесть, а в худшем — отчаянной попыткой реакционных элементов, желавших восстановления авторитарного государства ради сохранения привилегий своей касты. Это обвинение к Клаусу совсем не относится. Пусть он в молодости смирился с тем, с чем мириться было нельзя, но не только военные поражения сделали его непримиримым врагом Гитлера. Зверства на востоке, геноцид, разрушение правового государства, слепота высшего командования, посылавшего свою молодежь на бойню, очень скоро повлияли на его дальнейшее поведение. Еще до битвы у Эль-Алемейна, до Сталинграда, до того, как англо-американские бомбардировщики стали покрывать ковром бомб его родную землю, он уже был ярым противником национал-социализма. Его планы не были напрасными. Начиная с 1942 года он настаивал на том, чтобы новая Германия не была простой реставрацией старой. Вместе с заговорщиками из «Крейзау» он выступал за союз с трудящимися массами, с социалистами, с профсоюзами. Юлиус Лебер стал одним из его самых близких друзей. Сведение заговора к коалиции одной касты было бы самой большой ошибкой. Конечно, без этого дело не обошлось. При прочтении списка казненных в тюрьме Плетцензее складывается впечатление, что читаешь список аристократии: Клейст, Мольтке, Шверин, Хассель, Юкскюль, Хесслин, Хофакер, Фалькенайн, Вицлебен, Хаммерштейн-Экворд… Это «класс, распрощавшийся с этим миром». Но там же, вместе с ними, были такие люди, как Лебер, Лейшнер, Бонхеффер, Герштенмайер, то есть те, в чьих жилах не было ни капли голубой крови, но с которыми Штауффенберг так увлеченно сотрудничал. Его смерть принадлежала как первым, так и вторым.

Помимо проектов на длительную перспективу, государственный переворот мог бы принести и немедленную пользу. Последние месяцы войны были особенно кровопролитными. С июля 1944-го по май 1945 года десятки городов были стерты с лица земли, погибли почти 5 миллионов немцев [113] , как на фронтах, так и в тылу, полтора миллиона евреев были уничтожены. Если бы в июле 1944 года война была остановлена, если бы Западный фронт был открыт, скольких жертв удалось бы избежать!

Именно неудача заговора придала Штауффенбергу его символичное величие. Раз уж Клаус со своими друзьями не смогли положить конец кровопролитию, люди решили увидеть в их борьбе стремление громким поступком смыть позор с Германии, навеки себя запятнавшей, не заботясь при этом о возможном результате своего поступка. Это — заблуждение.

Штауффенберг был мечтателем. Он в каждом деле стремился к успеху. Операция провалилась. Но самопожертвование осталось навечно.

То же самое говорил и Хеннинг фон Тресков накануне 20 июля в откровенной беседе с Фабианом фон Шлабрендорфом: «Если когда-то Господь обещал Аврааму пощадить Содом, если обнаружит в нем десять праведников, надеюсь, что благодаря нам Господь не станет уничтожать Германию. Никто из нас не станет жалеть о своей гибели. Мы сами надели на себя тунику Нессуса». Штауффенберг был из числа этих праведников. Возможно, его смерть стала платой за то, чтобы потом послевоенная Германия, Федеративная Республика Германия, стала той свободной, процветающей и демократической страной, которая сейчас входит в состав свободной Европы.

Одни книги пишутся по увлеченности, другие после долгих поисков. Эта книга стала результатом одной встречи. В 1996 году, когда я приехал на выходные в Германию, профессор Финк фон Финкенштейн из Университета Дюссельдорфа открыл мне архивные материалы заговора 20 июля, в котором участвовала и его семья. И мне сразу же подумалось, что необходимо подробнее ознакомить с этим заговором французских читателей. В основу этого проекта легли его воспоминания и его одобрение. И за это ему моя горячая благодарность.

Эта книга не увидела бы свет без свидетельств некоторых членов семей, которые были вовлечены в заговор. Не имея возможности назвать всех их, я хочу выразить благодарность детям, племянникам и внучатым племянникам Клауса фон Штауффенберга. Они с готовностью рассказали мне о нем и передали некоторые неопубликованные документы. То же самое относится и к семьям Хасселя, Хефтена, Трескова и Хофакера.

Мне хотелось бы также упомянуть Филиппа фон Безелагера, единственного участника заговора, кто дожил до 2008 года и в лагере молодых инвалидов Мальтийского ордена в 1995 году рассказал мне о своем поразительном рейде по территории Польши, для того чтобы прийти на помощь Штауффенбергу.

Мне также оказали неоценимую помощь документы Берлинского Фонда немецкого Сопротивления, расположенного сегодня в Бендлерблоке, в том самом месте, где Штауффенберг организовал свой заговор. Фонд с готовностью оказывал мне помощь и предоставлял документы, которые я хотел посмотреть.

Написание книги отнимает много времени в ущерб другим занятиям. Поэтому я благодарю моих самых близких сотрудников Брюно Фей, Бенуа Грюо и Александра дэ Куртий за то, что они поддерживали меня своей дружбой. Не могу также забыть о Дус Газемажур, Армель Фей, Амели дю Мениль и Анн-Кристин Роме, которые терпеливо выносили мои отлучки, связанные с историческими поисками.