Реутов говорил эти слова с такой предельной ясностью, что Алексей еще раз поразился тому, насколько далеко он старается заглядывать, насколько вперед он все уже продумал и наметил. Да, Реутов – без пяти минут лейтенант, а сам он – всего лишь второкурсник. Но между ними уже такая колоссальная разница, как будто они из разных миров. Многое оказалось для Алексея откровением. И он запомнил этот разговор, дал себе слово тоже прийти к осознанной деятельности, к пониманию значения каждого шага, который он делает или сделает в будущем.

Как же мир команды отличался от мира казармы! Добираясь до койки вечером, он словно пребывал в сомнабулическом полусне, совершенно нечувствительный к насмешливым уколам сослуживцев или недовольным замечаниям Иринеева. Замкомвзвода совсем не походил на других сержантов, потому что даже те, кто рьяно исполнял свои командирские обязанности, за рамками служебных распоряжений стремились сохранять человеческие отношения. А вот Иринеев был другой. Он не нуждался в друзьях, и даже со старшиной Корицыным у него сложились странные отношения, когда один из них вряд ли мог бы целиком положиться на другого. Но Иринеева нисколько не смущало одиночество среди толпы, он ни с кем не сближался и все свободное время посвящал либо учебе, либо авантюрным похождениям. Независимость от окружающих, нетерпимость к людям и демонстрируемая мизантропия Иринеева имели такие перекосы, что даже капитан Чурц не желал говорить с ним на отвлеченные темы. Да что там командир взвода, ротный, страстный любитель пошутить, старался не пускать в Иринеева стрелы своего язвительного юмора. Вероятно, интуитивно командир подразделения улавливал, что Иринеев, если его задеть, отвяжется на курсантах. Последние его не то чтобы опасались, но избегали; в их среде сержант неизменно имел короткую, но емкую характеристику: «Гнилая натура». Еще на первом курсе Иринеев отличался тем, что тайные издевательства над подчиненными выдавал за ревностное исполнение службы. Например, заставлял по нескольку раз в день драить пол в классе для самоподготовки, в то время как в других взводах влажную уборку делали в лучшем случае раз в два дня. Или отправлял курсантов на уборку территории перед какой-нибудь контрольной работой. Все бы ничего, но в таких случаях среди «уборщиков» оказывались те, кто лучше его владел предметом. Даже невооруженным взглядом в его действиях угадывались инфантильная месть, ревность и мелочность. Но так как командиром он в офицерской среде слыл подготовленным, а непомерное тщеславие не позволяло ему хоть в чем-то уступать другим сержантам, ротный закрывал глаза на душок, а порой и откровенную нечистоплотность в его отношениях с курсантами. Да и кто сказал, что командир должен быть изысканным в речах, как дворянин, и деликатным в поступках, как средневековый рыцарь?! В итоге Иринеев стал настоящим хозяином во взводе, и офицеры не мешали ему создавать атмосферу, насквозь пропитанную ядом его собственной ущербности.

Потому-то курсант Артеменко и был счастлив, что благодаря изолированности спортивной команды он мог сохранять самобытную индивидуальность, оставалась целостной и плотно зашнурованной личностью. Он еще не знал точно своего дальнейшего пути, но уже не был пигмеем, чувствовал себя способным дышать полной грудью и думать. Нипочем ему были мелочные попытки замкомвзвода мстить за новый образ жизни; всяческие, даже изощренные, подлости он воспринимал с молчаливой усмешкой. А Иринеев донимал его методично разработанными, расчетливыми ударами, выдаваемыми под личиной справедливости. Сержант по вечерам часто отправлял его на работы, которые были пропущены им из-за тренировок. Дошло до того, что Иринеев нарочно оставлял Алексею нерасчищенные участки снега или неубранной территории, которые приходилось убирать после ужина – вместо подготовки обмундирования к следующему дню. Последнее смещалось на ночное время, но Артеменко не роптал. «А что, ты в спорт ударился, а твои товарищи за тебя, что ли, должны работу делать? Все должно быть справедливо!» – приговаривал Иринеев, подводя подчиненного к целому холму снега, с которым следовало расквитаться в ближайший час. После трех напряженных тренировок. И Алексей молча брался за лопату, он ни о чем не жалел.

Как только Иринеев исчез, на улице с обмотанной шарфом шеей и с лопатой в руках появился Игорь Дидусь.

– Але, братан, че скучаешь? Смотри на мир проще, и люди к тебе потянутся, – с напускной веселостью извлекал из себя нужные слова Игорь.

– Тебе-то зачем это? – хмуро спросил Артеменко в ответ, кивая на лопату.

– Подышать свежим воздухом перед сном. А потом, по секрету скажу, Иринеев тебе чуть больший кусок нарезал, чем остальным. Так что не шибко справедливо получается… Да ты не переживай! Он просто жаждет значительности, хочет, чтоб его боялись. Это все командиры делают, когда они недалекие, – объяснил Игорь ситуацию, и Алексей был безмерно благодарен другу за это участие. Ему в такие минуты рядом с Игорем становилось легко и просто, появлялось ощущение неизбывной, настоящей мужской дружбы, а истощенные энергетические резервуары тотчас заполнялись новой, невиданной силы субстанцией. Как ракета, заправленная топливом, готова преодолеть земное притяжение, так и курсант после такого общения обретал чувство готовности к полету, к преодолению любых преград.

Они взялись за работу, по привычке отрывисто переговариваясь. Снег был пушистый, не налившийся тяжестью; он тихо падал с томно вздыхающего неба, укладываясь на плац и плечи двух курсантов нежно и осторожно, словно боясь спугнуть их досадной перспективой долгого ночного снегопада. И оттого и сам плац казался бесконечным, не имеющим границ, как степная целина, и они сами чудились себе великими миссионерами, пришедшими в этот мир для преобразований.

Когда работа уже приближалась к концу, Алексей осторожно завел разговор о военной карьере. Как магнитное поле полюса сносит стрелку компаса к северу, так и мысли их неизменно сбивались к будущему, ибо курсантская жизнь состоит преимущественно из мечтаний, размышлений и планов. Они как будто и не жили, а только готовились жить.

– Мне кажется, что ты с самого начала неправильно воспринимаешь училище, – сказал Игорь, налегая на лопату.

– В чем?

– Леша, ты ищешь какой-то высший смысл, которого на самом деле не существует. Если хорошенько посмотреть в корень, нас учат тут не лопатки метать и не крутить нунчаки, а воевать. Ты просто забыл! Воевать успешно, с пониманием дела. Можно быть супербойцом и никчемным командиром, улавливаешь?!

И опять каждый уделил внимание своему снегоочистительному орудию.

– А как же Шура Мазуренко? Он же живой сержант Магвайер из романа Флэнагана «Черви»…

– Я не знаю, какой там выдающийся сержант Магвай… – он нарочито запнулся, словно пытался отделить стеной книжные картины от реальной жизни.

– Магвайер, – поправил его Алексей. Он остановился, упершись обеими руками в лопату.

– Пусть так. Я, кроме мемуаров Жукова, мало что читал. Но зато воспоминания легендарного маршала изучил до дыр. Так получилось. – Тут Игорь перевел дыхание. – Ну просто у нас в части книг художественных вообще не было. В библиотеке только «Крылья над Родиной» и Георгий Жуков. – Он опять сделал паузу. – Так вот, Шура Мазуренко, может быть, и боец отменный, но на Жукова ни капли не похож. И еще. Я видел, каким должен быть хороший офицер, и отца своего от старшего лейтенанта помню до полковника. Да и других видывал… И поверь мне, не вяжутся у меня в голове два понятия – «Шура Мазуренко» и «хороший офицер». Ладно, жизнь покажет. Или, еще лучше, война все спишет, как говорит наш выдающийся тактик. А теперь давай пройдем скребком, так почище будет.

И они разом налегли на широкий металлический скребок – кусок металла с приваренной к нему дугой прочного прута, служившего ручкой.

– Я думаю, хватит, – сказал Игорь, указывая рукой в трехпалой рукавице на уличный фонарь, под которым особенно было видно невероятно подвижный рой белых снежинок, танцующих в своем бесконечном насмешливом танце. – Надежды на то, что вечером снег вывезет машина, никакой. А утром начнется вторая серия.

– Да уж, – согласился Алексей. – А еще конспект по ВДП переписывать.