Марика попробовала сунуться ко мне, но я гаркнул:

— Близко не подходи! Случись чего — водяному одного утопленника хватит.

Она как забегает по берегу, как замашет руками, как завопит:

— Что делать, Саня? Что делать?

— На месте стоять! И так холодно, а ты ещё ветер поднимаешь. — А сам чувствую: ноги судорогой понемногу сводит, да и руки устали такую массу на весу держать. Ещё минут пять, и я на корм рыбам пойду, если они, конечно, в этой речушке водятся. — Ты, это, сними куртку, ложись на живот и рукав к полынье брось. Попробую так выбраться.

Марика сразу бегать перестала. Замерла в трёх метрах от меня, лицо бледное, глаза испуганные, губы дрожат и слёзы в глазах. А плакать боится, типа, чтоб меня не расстраивать. Я ведь такой чувствительный, блин, мои нервы надо беречь. Ага!

Сбросила она рукавицы, вжикнула бегунком молнии, скинула куртку и легла на живот.

— Я сейчас, Саня, сейчас. Потерпи, миленький. Ты только не бросай меня, слышишь?

— П — ползи, д — давай, п — потом п — поговорим, — вытолкнул я, чуть не откусив кончик языка, отстукивающими чечётку зубами.

Марика поползла ко мне по — пластунски. Выбросит куртку на полметра вперёд, два раза подтянется на локтях, помогая себе ногами, и опять. Так и добралась почти до самой полыньи.

А я чую, что всё — писец мне пришёл: шинель как будто из чугуна отлили, а руки совсем уж ватными стали. Ну всё, думаю, добегался по другим временам, так и сгину непонятно где, и никто не узнает, что со мной стряслось.

И такая злость меня взяла. Я вцепился окоченевшими пальцами в лёд, попробовал подтянуться, да толстая корка подломилась, и я плюхнулся в воду, подняв тучу брызг. Тогда я стал биться о речное стекло грудью и отгребать в стороны намокший снег, будто поплыл брасом. Лёд с хрустом ломался, вода бурлила, а я на несколько сантиметров приблизился к берегу.

Марика бросила мне рукав куртки, я ухватился за него, как утопающий за соломинку, прохрипел:

— Тяни!

Она резко дёрнула. Куртка затрещала по швам, но прочные нитки выдержали. Барахтаясь в воде ногами, я на пределе сил помогал Марике, чувствуя стремительно нарастающую усталость. Проклятый лёд всё время ломался, я никак не мог заползти на него и словно ледокол пробивался к берегу.

— Ну, ещё разок, ещё! Давай, давай! Отползай!

Я сипло покрикивал, больше подстёгивая себя, чем свою помощницу. Она и так старалась изо всех сил. Лицо раскраснелось, шлем сбился набок, на глаза опять нависла солнечная прядь. Подтянет меня чуток, отползёт немного, сдует непокорные волосы и снова тянет.

Дела пошли намного быстрее, когда я нащупал кончиками сапог дно речушки. Всё ещё держась за рукав куртки одной рукой, я наполовину окоченевшими пальцами другой цеплялся за мокрый снег, заползал на лёд, который с сухим треском ломался под моей тушей. Барахтаясь в студёной воде, отталкивался ногами от дна и снова тюленем наползал на серебристый панцирь, давя его в сырое крошево.

Наконец я выбрался из западни. Марика схватила меня за воротник, потащила дальше на берег. Я извивался червём, отталкивался руками и полз, оставляя за собой мокрый след. Гигантский слизняк, блин. Оказавшись в безопасности, перекатился на спину. Снег подо мной напитался водой, налип толстым слоем на одежду.

Лежу, смотрю в свинцовое небо, раскинув руки, выдыхаю облачка морозного пара. Рожу всю от холода перекосило, губы синющие, дрожат, а сердце бьётся так часто — часто, и на душе хорошо, будто и не война сейчас, и я не в чужом для меня мире и времени, а у себя в родном Волгограде. И по фигу, что зуб на зуб не попадает. Жив, главное. Жив!

А тут и Марика нависла надо мной, улыбается, кончиком золотистой прядки лицо мне щекочет. Зубки белые, щёчки розовые и ямочки на них такие милые. И вся она такая нежная, такая своя, такая близкая, так и ждёт, когда я её поцелую.

И я понимаю, что хочу её поцеловать, хоть и скрючило меня всего в холодных судорогах. Хочу так, что внутри аж всё свербит, как будто в животе у меня какой-то механизм крутит без устали шестерёнки, а те зубчиками внутренности щекочут. Да только не могу я её приласкать. И рад бы, да не могу! Сердцем чую: вот оно счастье моё, любовь взаимная, протяни руку — возьмёшь. И ведь пойдёт она, куда позову, хоть на край света за мной отправится. А умом понимаю: нельзя! Ещё только шаг — и кувыркнусь я вместе с этим миром в бездонную пропасть, откуда уже никому не выбраться. Пресловутый континуум, будь он неладен.

А у Марики уже слезинки на глазах выступили.

— Ты чего это, — говорю, — плачешь что ли, глупенькая? Так ведь всё хорошо. Вот он я, целый и невредимый, благодаря тебе.

— Да нет, это от ветра, видимо. А сама отворачивается, чтобы я не видел, как она плачет.

— Ну всё, всё, будет.

Хотел погладить её, уже и руку протянул, да передумал. И так мне противно от этого стало. Да что ж я за сволочь такая, а? Девчушка ко мне со всей душой, а я её прочь от себя отталкиваю, хотя до этого шашни водил, поцелуйчики да обнимашки устраивал. То есть, пока мне это надо было, так будь добра, подруга, расстарайся, ублажи, да грусть — тоску прочь прогони. А как нагулялся, так о законах пространства — времени вспомнил и континуум приплёл. Ну точно — сволочь! Миропроходимец, блин! А ведь она мне поверила, каждому слову, как бы дико они для неё не звучали. А что я сделал в ответ? Поманил и бросил! Тварь!