И не он один. И не со вчерашнего дня возник этот «культ формы», идет эта борьба внутреннего с внешним, свободы с необходимостью, духа с буквой!.. «Сущность так называемого славянофильского учения» и в частности «Записки» К. С. Аксакова вовсе не в «теории о бесформенности государства», а наоборот: с одной стороны, в признании государства именно внешнею только формою общежития, – именно внешним законом, внешнею силою; с другой, – в сопоставлении с государством внутренней жизни духа, высших начал, высших требований нравственной правды и свободы, заключенных в душе человеческой. Другими словами: отводится подобающее место Кесарю, но также и Богу; отводится место форме, букве, признается их необходимость и благотворность, но удерживается место и за тем, в чем источник содержания, влагаемого в форму и букву, то есть за духом; и не только удерживается место, но провозглашаются и ограждаются права духа от властительства формы и буквы, – того, что живит, от того, что мертвит. Ибо истинно евангельское слово: «Буква мертвит, дух животворит». Пожалуй, и тут некоторые, подражая г. Градовскому, воскликнут: «Вы отрицаете букву, вы проповедуете теорию о ненадобности букв, но ведь без букв никак невозможно, ничего не скажешь и не выразишь!» и т. д. С рассуждениями такой силы, полагаем, нет надобности и состязаться… Внешняя юридическая форма то же, что буква. По мнению лиц, осмеянных г. Градовским, государство само по себе не есть цель бытия, а только необходимое средство для достижения высшей предназначенной человечеству цели; поэтому и внешняя юридическая форма не есть еще воплощение истины, ни даже справедливости, вполне ее исчерпывающее, а только условное выражение части истины или справедливости, в применении к требованиям места и времени. Может быть, скажут, что во всем этом нового ничего нет. Нового, конечно, нет, а есть нечто вечное и мировое, предпоставленное всей исторической жизни народов.

Сказано: Кесарево – Кесареви, Божие – Богови. Пусть вообразят себе теперь, что Бог вычеркнут, отставлен, все бывшее Божьим стало Кесаревым. Под Кесаревым разумеется здесь государство, в каком бы то ни было образе, хотя бы республиканском, со всеми внешними законами и юридическими формами. Под Божием – весь внутренний мир человека с его свободою, совестью, верою в высшую нравственную, абсолютную правду. Но если Кесарь вытеснит Бога и прострет владычество своих внешних законов на всю область Божию, то и верховною совестью людей станет государство же, то есть внешний закон. Другими словами: юридические нормы залезут в мир внутренний жизни, в самую душу человека, закуют его свободу, заглушат дух, источник животворения, все омертвят, но, разумеется, омертвеют и сами. Мы представили несбыточную гипотезу, ибо человеческая духовная природа не в состоянии долго мириться с таким искажением, – но несомненно, что такого рода поползновения существуют на европейском Западе, где одновременно с успехами материализма возрастает и культ государства, то есть внешней формы политического бытия, заключающей в себе якобы разрешение всех задач, единственное, всеисчерпывающее условие спасения и благоденствия. Поэтому там, например во Франции, вся забота устремлена на приискание и создание внешней государственной формы, которая бы удовлетворила всем этим условиям и требованиям, так чтобы за пределами ее ничего – никакого Бога и никакого иного царства не оставалось. От этого там так часты и революции, разбивающие одну форму за другой, в тщетной попытке втеснить в юридическую норму весь дух человеческий, все оформить, все претворить в правовой порядок, который уже предъявляет притязание стать высшим мерилом нравственности и справедливости.

Кстати. У нас в России, как известно, это последнее выражение, то есть «правовой порядок», также в большом ходу. Но ведь «правовой порядок» бывает разный; ведь «правовой порядок» вовсе не означает порядка, всенепременно воплощающего высшую правду, так что восхвалять «правовой порядок вообще» – или не имеет смысла, или имеет смысл вышеуказанный, то есть стремление заменить все Божие – Кесаревым, всякую идею безусловной правды и нравственности – юридическою внешнею, форменного оценкою, – так чтоб нравственным было только то, что законно, и безнравственным лишь то, что осуждается внешним законом… «Правовой порядок!» Но ведь французский террор с его кровавой оргией и всеми способами истребления был самый что ни на есть законный и правовой и должен быть признан таковым с точки зрения не «моралистов», а «скромных юристов». Все ведь делалось по решению законного большинства в конвенте, а конвент состоял из легальных, вполне легальных, представителей французского народа, которые совершали расправу якобы от его имени и в силу ими же легально провозглашенного принципа народного верховенства! Сегодня узаконяется небытие Бога и провозглашается поклонение разуму: хотя десятки миллионов народа непричастны такому решению и отвергают его всем сердцем и всею душой, но сотня лишних голосов в конвенте обязывает их принять таковое решение за законное и вдобавок за свое собственное… И делать нечего: это ведь и есть «правовой порядок»!.. У нас часто толкуют о «гарантиях» и усматривают их именно в западноевропейском «правовом порядке». Но если сей последний служит основанием гарантии, то чем же гарантируется самый «правовой порядок», или иначе: чем же гарантируется гарантия? Одним из догматов теории о гарантиях, например, состоит, как известно, несменяемость судей как условие их независимости. Но вот Гамбетта намеревается – самым «правовым порядком», то есть, подобрав себе лишний десяток голосов для составления большинства, посягнуть на этот заветный принцип и пообчистить магистратуру, потому что она оказывается слишком независимою от администрации и часто оправдывает тех, кого правительство хотело бы обвинить. Так как во Франции следует всегда допускать возможность политической перемены, то таким образом устанавливается «правовой» прецедент и для будущих правительств: подбирать угодный для себя состав магистратуры! Мы, само собою разумеется, не против правового порядка вообще, то есть не против юридических норм и форм, но не следует питать к ним никакого суеверия, придавать им какое-то самостоятельное преувеличенное значение или вводить их в те области, где им не место. Когда нам твердят о «правовом порядке», мы прежде всего хотим знать: какой именно!

Дело в том, что сила не в правовом порядке, а в той общественной, духовной, нравственной почве, в которую упирается порядок своими корнями и которая их питает. Этого не могут понять скромные юристы-неморалисты. Конечно, желательно, чтобы правовой порядок в данную минуту отвечал потребностям нравственного общественного сознания, но если этого соответствия нет, то правовой порядок останется мертвою буквою. Г. Градовский, например, видит обеспечение свободы слова только во внешнем законе. Почему же и не быть внешнему закону! Мы и сами его желаем, но закон сам по себе еще не составляет гарантии. Ученый профессор забыл, что в Англии, например, внешний закон о печати – самый драконовский изо всех европейских и до сих пор воспрещает разглашение в печати парламентских прений. Но нравы переросли внешний закон, и никто никогда не решится «правовой», существующий и поныне «порядок» приводить в исполнение. Стало быть, сила не в самом «правовом порядке», а в жизни, в нравах, в том начале, которое одно истинно могущественно и животворно.

Вот это-то животворящее начало, эту власть совести, это царство духа и истины в груди человека, этот несмолкающий запрос на высшую нравственную правду и ищет оградить К. С. Аксаков, во всей их самостоятельности, от посягательства внешней, юридической правды, от начала условности и формализма, которых воплощением служит государство. Ищет оградить, разумеется, только в сфере нашего сознания. Сам же он полагает, что русское государственное устройство, в своих существенных основах и в том виде, как понимает его народ, то есть в идеальном своем виде, способно именно дать нужный простор тому, что более всего на потребу. Русский народ сознательно призвал к себе государственную внешнюю власть и государственный внешний наряд, создал самое могущественное государство в мире, равно как и самую крепкую власть, наделив ее неограниченным полномочием и оказывая ей, вполне сознательно, а не рабски, беспрекословное повиновение в делах мира сего; но он не отступился от Бога в пользу Кесаря, то есть не уступил царству от мира сего того царства Божьего, которое внутрь нас есть, не продал свою душу государству, не отрекся ради внешней правды от правды высшей, нравственной, не подменил своих нравственных, общественных идеалов идеалами политическими, не заразил своего духа политическим властолюбием, не упразднил своей совести внешним законом. Для него государство есть не цель, а средство, да «под державою его хранимы, благоденственное и мирное житие поживем», и он любит, чтит и благословляет это средство и добровольно, сознательно приносит все те нужные жертвы, без которых, как ему ведомо, средство это действовать не может. Он понимает и признает необходимость внешней юридической формы, но формализм ему ненавистен. В этом именно смысле и называет К. С. Аксаков русский народ не политическим или не государственным. Кстати: г. Градовский в своей статье опять совершенно искажает мысль автора «Записки» Именно у г. Градовского мы читаем: «Русский народ, как говорит К. Аксаков, народ не политический, то есть чуждый всяких попечений о земном могуществе». Вовсе не то. Народ именно позаботился о создании могущественной державы как формы для своего общежития, – а К. С. Аксаков говорит следующее и повторяет это несколько раз: «Русский народ есть народ не государственный, то есть не стремящийся к государственной власти, не имеющий в себе даже зародыша народного властолюбия, не ищущий участия в правлении… Все иные народы стремятся к народовластию. Русский же народ сам государствовать не хочет…» По случаю этих слов К. С. Аксакова можно было бы сказать, что именно по этому самому русский народ и может быть назван самым государственным в мире, или точнее носящим в себе истинный государственный смысл и разум, что не хочет сам государствовать, а блюдет крепость власти и признает лучше, чем какой-либо иной народ, необходимость государственной дисциплины; но это пояснение нисколько не изменяет самой мысли автора «Записки». Как бы то ни было, но этот афоризм К. С. Аксакова озадачил и даже возмутил многих наших «западников» и «либералов», между прочим, и публициста журнала «Отголоски». К сведению сего последнего, а также и г. Градовского, сообщим довольно странное, почти буквальное совпадение. В одном из сочинений немецкого писателя Риля, которое стало нам известно несколько лет спустя после написания «Записки» (сам же К. С. и вовсе с ним знаком не был, ведая о Риле только вообще, понаслышке да по какой-то русской поверхностной рецензии), – итак у Риля встречается следующее: das deutsche Volk ist kein politisches Volk, sondern ein sociales, то есть «немецкий народ – народ не политический, а социальный», другими словами: с задачею не политическою, а общественно-бытовою. Верно или неверно такое мнение Риля относительно немецкого народа – это другой вопрос; во всяком случае этот поклонник немецкой народности не похулить хотел свой народ, а напротив удостоить его высшей похвалы. Он бы не пришел ни в ужас, ни в негодование, ни в стыд от выражений «Записки» К. С. Аксакова, как наши так называемые либералы, а уразумел бы их глубокий смысл. Постараемся, однако, подойти к этому смыслу с самой внешней его стороны и в самой сжатой форме.

Село вообще менее склонно жить политическою жизнью, чем город; самая этимология греческого слова «политика» это подтверждает. Россия же, как мы однажды выразились, стоит селами, а не городами. Уже самое это преобладание сельского населения в России свидетельствует о слабости политического элемента в громаднейшем большинстве, то есть в 80 % всего населения Империи. Так что и с этой, внешней стороны оправдывается афоризм автора «Записки». Но он оправдывается и подтверждается всеми чертами нашей народной психологии, присущими не только так называемому простому народу, но даже и всем нам. Мы народ также социальный, и задачи социальные нам несравненно дороже политических. Мы совершили освобождение крестьян вовсе не на основании юридической внешней правды, которою не дорожит в глубине души своей ни одна русская совесть, а в силу правды социальной, понятой в ее истинном, согласном с нравственною правдою смысле. Вот английские лорды – юристы вполне, люди политические или государственные в тесном значении, для которых внешняя юридическая форма и основанное на ней, хотя бы и безнравственное право – святыня. У нас слово «чиновник», «чиновник в душе», хотя бы он был и честнейший человек в мире, служит чуть не обидною аттестацией, потому что означает поклонника формы, тогда как у наших соседей немцев – этою аттестацией люди гордятся.

Да и у французов также. Немец священнодействует, а француз позирует и в роли жандарма, и в роли городового, во всякой официальной должности; у нас же простодушное или так называемое «халатное» отношение к исполнению формальных обязанностей доходит до вредной, истинно нетерпимой крайности, и однако ж поддерживается всею общественной и народной нравственной средой: это потому, что самая эта крайность есть доведенная до уродства черта нашей «неполитичности». Политическое властолюбие, если и прививается к нашему обществу, то только с недавнего времени, и корней глубоких вовсе не имеет; даже наши «либералы» в сущности вовсе не властолюбцы и не честолюбцы, разве за некоторыми исключениями. Во Франции же всякий студент из Quarter Latin – в душе своей политический деспот и носит идеал всегда властолюбивого свойства; будь он отъявленнейший республиканец – цель у него одна: добиться власти. Не из-за идей свободы борются и боролись партии во Франции, а из-за власти, и всякая вольнолюбивая доктрина, всякая даже анархическая теория сводится там к одному выводу: к государствованию, с отрицанием свободы для чужих мнений и партий. Нечто подобное доказывал в свое время и сам г. Градовский в своих статьях в журнале «Время», если не ошибаемся, в ту отдаленную эпоху, когда он не гонялся за кличкою «либерала», а немного славянофильствовал и даже читал публичные лекции о славянофилах…

Этими мелкими психологическими чертами, конечно, не исчерпывается глубокое, мировое значение такого нравственного факта, как отсутствие политического элемента в самой душе нашего христианского народа, в глубинах его верующего духа. Но наша статья и без того велика. Мы хотели только отозваться на главные аргументы г. Градовского, которыми он думал сразить наповал так называемую им славянофильскую теорию. Мы оставляем также пока в стороне логический вывод, делаемый К. С. Аксаковым из присущего русскому народу нежелания государствовать самому, – вывод, который выразился в создании полноправной монархии, – оставляем потому, что сам г. Градовский устраняет этот вопрос. Он спрашивает нас, в заключение своей статьи: «Нужны ли, независимо от вопроса о форме правления, известные юридические формы, известная доза законности в управлении, для обеспечения тех благ, о которых „славянофилы“-де так много говорят?» И «не останутся ли прекрасные слова К. С. Аксакова о „свободе жизни, духа и слова“ одними прекрасными словами, если не будут обеспечены законами?»… «Записка» К. С. трактует вовсе не о началах управления, а решает именно вопрос об отношении народа к политической форме государства, то есть к форме правления. Что же касается до области управления, области подзаконной, то само собою разумеется, ни К. С. Аксаков, ни «Русь» никогда не отрицали пользы издания верховною властью законов, устраняющих произвол подчиненных этой власти лиц и ограждающих свободу верующей совести и слова и личное достоинство человека… Мы бы первые тому порадовались, но не потому, чтобы самая форма «законов» представлялась нам непоколебимою гарантией, ибо мы знаем, что всякий законодатель, давший гарантию, может и отнять ее (будь он хоть парламент, или только парламентское большинство, составленное десятком лишних голосов); а потому бы порадовались, что издание таких законов свидетельствовало бы об успехе сознания в нашей правящей и в общественной среде.