Произведенными 29-го числа на бородинской позиции маневрами повторялись движения, точь-в-точь за 27 лет в смертоносную битву бывшие: то же действие артиллерии, та же быстрота кавалерийских атак; на лицах воинов можно было прочесть то же рвение, усердие и добрую волю, но с лучшим, разумеется, устройством и порядком; одним словом, картина была дивная: без малейшей суеты и безобразия, которых в настоящем деле избежать почти невозможно. Известно, что в жарком бою заставить русского солдата отступить – весьма трудно; изменил штык – он тузит врага прикладом; сокрушился приклад, молодец пускает в работу кулаки; без страха и трепета он встречает смерть грудью – и, угомоня басурмана, умирает с радостью… по-русски!

Наконец, несколько слов собственно о наших братьях, отставных и неслужащих инвалидах; все они, по мере прибытия в Бородино, имели счастие быть представленными лично государю императору, наследнику и великому князю Михаилу Павловичу; все удостоены монаршего приветствия… – В день открытия памятника, как сказал я выше, они помещались за решеткою, и с того же времени ежедневно приглашались во дворец, за гофмаршальский стол, а 30-го числа, в день тезоименитства государя наследника, удостоены кушать вместе с государем [3] . Всем нуждающимся была оказана денежная помощь, не забыты отставные и нижние чины, из разных мест прибывшие, Всех денег, как я мельком слышал, в награду служащим и в пособие отставным, из царских мешков в карманы солдат и прочих верноподданных переползло более трехсот тысяч серебряных рублей; [4] короче сказать, награды здесь сыпались градом, но все они капля в море в сравнении с наградою, какую царь-отец оказал всей России предпринятым и совершившимся великим долом.

Чтобы докончить историческую картину этого великого события, сделаем еще выписку из брошюры безрукого инвалида:

Всеми войсками командовал фельдмаршал князь Варшавский, граф Паскевич-Эриванский; их императорские высочества: наследник, цесаревич, великий князь Михаил Павлович, герцог Максимилиан Лейхтенбергский; генералы: Потапов, граф Крейц и Нейдгарт.

Весело и сладко было русскому сердцу увидеть здесь знатнейших, по бессмертным подвигам в отечественную войну, известнейших, полную благодарность и искреннюю любовь увековечивших героев наших: принца Евгения Виртембергского, князя Варшавского, графа И. Ф. Паскевича-Эриванского, князя Д. В. Голицына, графа М. С. Воронцова, князя П. М. Волконского, А. П. Ермолова, графа П. П. Палена, графа К. Ф. Толя, графа А. И. Чернышева, графа В. В. Орлова-Денисова, князя А. И. Горчакова, князя И. Л. Шаховского, П. М. Капцевича, А. П. Никитина, князя А. Г. Щербатова, П. Ф. Левенштерна, М. Е. Храповицкого, графов Ц. А. Крейца и А. П. Ожаровского, и П. А. Тучкова; [5] из отставных: Пышницкого, Карпенко, Всеславина и, сверх того, более трехсот человек генералов, штаб– и обер-офицеров, поспешивших к минуте этого векового события из разных стран России, презирая лета, раны и недуги, с тем собственно, чтобы еще раз последний потухающий взор бросить на родное поле, увлаженное родною их кровию, где за 27 лет перед сим грохот пушек, щебет мелкого огнестрельного оружия, крик на мгновение победивших и на столько же побежденных, стон раненых и умирающих, звук труб, литавров и барабанов, командные слова, «ура!», ободрительные возгласы начальства, говор людей, ржание лошадей, сливаясь в один громкий гул, прикрытый густыми, дымными облаками пороха, представлял, в полном смысле слова, совершенный ад; – где кровь лилась реками, жизнь людей угасала целыми полками; где смерть носилась, суетилась и спешила клеймить судьбою определенные ей жертвы; но где с бою чудо-богатыри русского царя не уступили пяди святой русской земли, – там почтеннейшим ветеранам судил бог увидеть славным подвигам своим вечный, немерцающий символ!

Да, это было великое зрелище, достойное того, которое должно было собою напомнить! Это был отгул, звучно отгрянувший от умершего великого прошедшего и воскресивший его; но отгул без крови, без страданий, а только со славою, блеском и величием первого гула… Этим торжественным действием прошедшее связано неразрывно с настоящим и будущим, царские дружины прияли в себя новый элемент жизни, который будет передаваться из рода в род, от поколения к поколению – да знает благородное сословие защитников отечества свою славу через славу своих предшественников, и да не умирает в нем их высокий дух, но обновленный и вечно юный да пребудет твердым оплотом и незыблемым основанием народного могущества и славы!.. Подвиг, достойный великой души нашего царя, который в славе народа своего полагает свою собственную славу и которого неутомимый дух находит только отдых и наслаждение в подвигах, долженствующих иметь такое великое влияние на грядущие времена… Истинно царственная драма, во всем величии и во всем очаровании всемирно-исторического зрелища, достойная услаждать дух царей и народов!..

Да, великое событие совершилось перед нами, событие народное, но народное не в том смысле, как понимают это слово непризванные опекуны человеческого рода, заграничные крикуны. Для нас, русских, нет событий народных, которые бы не выходили из живого источника высшей власти. Великое было событие 1612 года {7} , но предки наши им не гордились и не радовались, а скорбели и печалились, доколе дом Романовых не дал им царя, – и только от сей великой минуты им возвращена была их слава, потому что уже явилось царское имя, освятившее ее, и безыменному подвигу давшее и имя, и цель, и значение… Пусть будет велико наше народное торжество, пусть, как волны океана, сольется в него все народонаселение необъятной России; но если бы эта неиссчетная громада народа не видала впереди себя своего царя, который в спокойном, царственном величии приветствует ее восторженные клики и на лице которого она читает и грозу, и милость, и царскую доблесть, и великий мощный дух, на который спокойно и самоуверенно опирается ее счастие в настоящем и надежды в будущем, – и тогда для нее торжество было бы не торжеством, а бессмысленною сходкою праздного народа, и в священном не было бы священного!.. Оттого-то молодеет наш старый, наш державный Кремль, и кипит народом, и оглашается своим вековым «ура», когда над дворцом гордо развевается широкий флаг – залог присутствия того, кто есть и жизнь и душа своего народа… Да, в слове «царь» чудно слито сознание русского народа, и для него это слово полно поэзии и таинственного значения… И это не случайность, а самая строгая, самая разумная необходимость, открывающая себя в истории народа русского. Ход нашей истории обратный в отношении к европейской: в Европе точкою отправления жизни всегда была борьба и победа низших ступеней государственной жизни над высшими: феодализм боролся с королевскою властию и, побежденный ею, ограничил ее, явившись аристократиею; среднее сословие боролось и с феодализмом и с аристократиею, демократия – с средним сословием; у нас совсем наоборот: у нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его высокому назначению; царская власть всегда была живым источником, в котором не иссякали воды обновления, солнцем, лучи которого, исходя от центра, разбегались по суставам исполинской корпорации государственного тела и проникали их жизненною теплотою и светом [6] . В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение, так же, как от него наша жизнь. Один великий царь освободил Россию от татар и соединил ее разъединенные члены; {8} другой – еще больший – ввел ее в сферу новой обширнейшей жизни; {9} а наследники того и другого довершили дело своих предшественников. И потому-то всякий шаг вперед русского народа, каждый момент развития его жизни всегда был актом царской власти; но эта власть никогда не была абстрактною и произвольно-случайною, потому что она всегда таинственно сливалась с волею провидения – с разумною действительностию, мудро угадывая потребности государства, сокрытые в нем, без ведома его самого, и приводя их в сознание. Отсюда происходит эта дивная симпатия, сделавшая единое и целое из двух начал, это всегдашнее и безусловное повиновение царской воле, как воле самого провидения. Итак, не будем толковать и рассуждать о необходимости безусловного повиновения царской власти: это ясно и само по себе; нет, есть нечто важнее и ближе к сущности дела: это – привести в общее сознание, что безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность, если под словом «народность» должно разуметь акт слития частных индивидуальностей в общем сознании своей государственной личности и самости. И наше русское народное сознание вполне выражается и вполне исчерпывается словом «царь», в отношении к которому «отечество» есть понятие подчиненное, следствие причины. Итак, пора уже привести в ясное, гордое и свободное сознание то, что в продолжение многих веков было непосредственным чувством и непосредственным историческим явлением: пора сознать, что мы имеем разумное право быть горды нашею любовию к царю, нашею безграничною преданностию его священной воле, как горды англичане своими государственными постановлениями, своими гражданскими правами, как горды Северо-Американские Штаты своею свободою {10} . Жизнь всякого народа есть разумно-необходимая форма общемировой идеи, и в этой идее заключается и значение, и сила, и мощь, и поэзия народной жизни; а живое, разумное сознание этой идеи есть и цель жизни народа, и вместе ее внутренний двигатель. Петр Великий, приобщив Россию европейской жизни, дал чрез это русской жизни новую, обширнейшую форму, но отнюдь не изменил ее субстанциального основания, точно так же, как представители нового европейского мира, усвоив себе роскошные плоды, завещанные ему древним миром, отнюдь не сделались ни греками, ни римлянами, но развились в собственных, самобытных формах, развившихся из субстанциального зерна их жизни. Вот взгляд – истинный и единый, который должен взять за основание историк русского народа, чтобы не заблудиться в дремучем лесу абстрактных умствований ложно понятого «русского европеизма». И потому-то, отдавая должную справедливость и должную дань хвалы и удивления всему истинному у наших западных соседей, будем далеки от ослепления – признавать за предмет подражания то, что относится собственно к форме их народной, а не общечеловеческой жизни, а еще тем более будем далеки от ослепления – признавать за великое дурные стороны их жизни, которые, как случайности или как крайности, необходимо существуют в жизни каждого народа. Равным образом и не будем забывать собственного достоинства, будем уметь быть гордыми собственною национальностию, основными стихиями своей народной индивидуальности; но будем уметь быть гордыми без тщеславия, которое закрывает глаза на собственные недостатки и есть враг всякого движения вперед, всякого преуспеяния в добре и славе… Необъятно пространство России, велики ее юные силы, беспредельна ее мощь – и дух замирает в трепетном восторге от предощущения ее великого назначения, ее – законной наследницы жизни трех периодов человечества! {11} Есть чему радоваться, есть чем быть блаженными и гордыми в нашем народном сознании; но не забудем же, что достижение цели возможно только чрез разумное развитие не какого-нибудь чуждого и внешнего, а субстанциального, родного начала народной жизни и что таинственное зерно, корень, сущность и жизненный пульс нашей народной жизни выражается словом «царь». Будем прислушиваться и к порицанию недругов и завистников, извлекая из них полезные уроки и пользуясь ими; а на кривые толки, бессмысленные возгласы и громкие, но пустые фразы безмозглых преобразователей человеческого рода, непризванных посредников в чужих семейных делах, будем отвечать презрительным молчанием, а если уж слишком раскричатся, то ответим им словами нашего великого поэта:

Мы уверены, что эти строки не почтут наши читатели отступлением от предмета, подавшего к ним повод: бородинское торжество нынешнего года невольно навело нас на эти мысли: но было мыслию царя, перешедшею в торжество народа…

Брошюры, заглавие которых выписано в начале нашей статьи, обязаны своим появлением бородинскому торжеству, которое нашло себе органы в знаменитом поэте, лавровенчанном ветеране нашей поэзии, и в знаменитом воине инвалиде, к военной славе своей присовокупившем славу безыскусственного, но сильного сердечным красноречием литератора. О его брошюре мы не будем говорить: выписанные нами из нее места достаточно свидетельствуют о ее достоинстве. – «Бородинская годовщина» есть новая песнь певца русской славы, который в годину великого испытания, родившего настоящее торжество, был органом славы падшим и подвизавшимся героям великой драмы {13} и в котором лета не охладили поэтического жара. Конечно, как стихотворение, обязанное своим появлением не прихотливому порыву фантазии, а навеянное современным событием и ограниченное во времени своего появления, – оно не должно подвергаться в целом строгой критике {14} , – но в нем много сильных и прекрасных строф и стихов, которые нельзя читать без умиления, а недостаточность других вознаграждается поэзиею содержания. Не говоря уже о таланте поэта, само торжество на месте торжества, сама местность, вся дышащая воспоминанием, – не могли не родить поэзии одним простым своим представлением.

Читателям нашего журнала уже известно новое произведение Жуковского {15} , но как оно напечатано и отдельно, то рецензент почитает себя вправе повторить из него то, что особенно ему нравится. – Воспоминая ужасы Бородинской битвы, поэт переходит к настоящему времени:

Засим он переходит к грустному воспоминанию о падших вождях, тех самых, падение которых он воспевал в иное время, и наконец восклицает: