«Петр и Алексей», ром. г. Мережковского. – «Страна отцов» г. Гусева-Оренбургского

«Закончивъ свою громоздкую трилогію "Христосъ и Антихристъ", врядъ ли г. Мережковскій могъ сказать съ чувствомъ полнаго удовлетворенія: "нын? отпущаеши". Не думаемъ, чтобы авторъ остался доволенъ своимъ трудомъ, и потому такъ, что, начавъ эту большую работу при одномъ настроеніи, онъ завершилъ ее при другомъ. Ч?мъ ближе къ концу, т?мъ р?зче чувствуется эта разница. Если въ "Отверженномъ" преобладаетъ туманная и т?мъ не мен?е горячая м?стами мистическая струя, то уже въ "Воскресшихъ богахъ" ее мало-по-малу выт?сняетъ холодное изсл?дованіе ученаго, а въ "Петр? и Алекс??" мистика окончательно перешла въ холодный разсказъ, отъ котораго в?етъ "пылью в?ковъ". Именно т? м?ста этого романа, гд? авторъ желаетъ разогр?ть себя религіозными порываніями своего героя въ міръ надзд?шній, меньше всего увлекаютъ читателя…»

Произведение дается в дореформенном алфавите.

Закончивъ свою громоздкую трилогію "Христосъ и Антихристъ", врядъ ли г. Мережковскій могъ сказать съ чувствомъ полнаго удовлетворенія: "нын отпущаеши". Не думаемъ, чтобы авторъ остался доволенъ своимъ трудомъ, и потому такъ, что, начавъ эту большую работу при одномъ настроеніи, онъ завершилъ ее при другомъ. Чмъ ближе къ концу, тмъ рзче чувствуется эта разница. Если въ "Отверженномъ" преобладаетъ туманная и тмъ не мене горячая мстами мистическая струя, то уже въ "Воскресшихъ богахъ" ее мало-по-малу вытсняетъ холодное изслдованіе ученаго, а въ "Петр и Алекс" мистика окончательно перешла въ холодный разсказъ, отъ котораго ветъ "пылью вковъ". Именно т мста этого романа, гд авторъ желаетъ разогрть себя религіозными порываніями своего героя въ міръ надздшній, меньше всего увлекаютъ читателя. Таковы вс сцены, гд дйствуютъ сектанты, а "взыскующій града" Тихонъ самая неудавшаяся фигура романа. Для созданія Тихона авторъ не имлъ руководства въ вид многочисленныхъ хроникъ, его приходилось творить, а для творчества необходимо самому горть огнемъ и мучиться муками своего героя. Намъ уже неоднократно приходилось, говоря о художественной работ г. Мережковскаго, отмтить холодность его темперамента, преобладаніе въ немъ разсудочности надъ сердцемъ, изслдованія надъ творчествомъ. Мистическаго нтъ ни капли въ натур автора, онъ типичный резонеръ, и его работа напоминаетъ скоре ршеніе шахматной задачи, а не проповдь или восторженное влеченіе въ міръ неяснаго и неопредленнаго, куда г. Мережковскій хочетъ насильственно проникнуть. Въ сущности, о чемъ бы ни повствовалъ г. Мережковскій, онъ остается холоденъ, и чувствуется, что ему ршительно нтъ никакого дла до своихъ героевъ. Но они ему нужны, какъ элементы для поставленной имъ себ задачи – доказать, что аскетическое начало христіанства и древнее оргіастическое, которое отлилось въ культъ Діониса, сливаются въ нкоторой "потусторонней" точк. Поставивъ себ такую задачу – объединить Христа и Антихриста, г. Мережковскій беретъ три эпохи, особенно яркія по столкновенію этихъ началъ, и путемъ тщательнаго изслдованія источниковъ силится возсоздать это сліяніе Христа и Діониса, и какъ только доходитъ до этого пункта, терпитъ настоящій крахъ. Такъ было съ "Отверженнымъ", такъ случилось съ "Леонардо да Винчи", такъ вышло и съ Тихономъ, который и есть главный герой послдняго романа "Петръ и Алексй".

Не увлекаясь самъ, авторъ не можетъ увлечь за собой и читателя въ манящія его "бездны внизу и вверху", и вс эти "оргіастическія", "потустороннія" порыванія отдаютъ самой обычной скукой, которую читатель пробгаетъ какъ безплодныя пустыни, торопясь къ тмъ главамъ, гд разсказъ оживляется всегда интересными выписками изъ хроникъ. Въ послднемъ роман это особенно замтно. Авторъ почти не далъ себ труда переработать сырой историческій матеріалъ и, право, за это можно быть ему только благодарнымъ. Личности Петра, Алекся и другихъ главныхъ дятелей этой знаменитой эпохи такъ значительны, что даже простой разсказъ по хроникамъ глубоко интересенъ. Положимъ, характеры Петра и Алекся очерчены шаблонно, какъ мы привыкли видть ихъ со временъ Костомарова, которому г. Мережковскій слдуетъ довольно-таки рабски, не принося почти ничего отъ себя. То же самое слдуетъ сказать и о другихъ характеристикахъ – императрицы Екатерины, Меньшикова, Толстого, "двки" Афросиньи, Докукина, Кикина и прочихъ героевъ трагедіи, разыгравшейся при русскомъ двор.

Среди этихъ давно знакомыхъ каждому фигуръ одна въ особенности привлекаетъ къ себ вниманіе читателя, сближая его съ современными настроеніями. Это еофанъ Прокоповичъ, правая рука Петра въ его борьб съ духовенствомъ. Надъ этой фигурой авторъ, видимо, поработалъ, и дйствительно личность ловкаго монаха, сумвшаго закабалить русское духовенство на два вка, вышла, какъ живая. Съ перваго момента появленія его на страницахъ романа онъ почти заслоняетъ все остальное и невольно сосредоточиваетъ на себ весь интересъ послднихъ частей романа.

"Родомъ черкасъ-малороссъ, лтъ тридцати восьми, полнокровный, съ лоснящимся лицомъ, лоснящейся черной бородой и большими лоснящимися черными усами, онъ походилъ на огромнаго чернаго паука. Усмхаясь шевелилъ усами, какъ жукъ. По одной этой усмшк видно было, что онъ любитъ скоромныя латинскія шуточки фацетіи Поджіо не мене, чмъ жирныя галушки, и острую діалектику не мене, чмъ добрую горилку. Несмотря на святительскую важность, въ каждой черточк лица его такъ и дрожало, такъ и бгало, какъ живчикъ, что-то слишкомъ веселое, точно пьяное: онъ былъ пьянъ собственнымъ умомъ своимъ, этотъ румянорожій Силэнъ въ архіерейской ряс. "О, главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?" говаривалъ онъ въ минуту откровенности.

"И царевичъ дивился удивленіемъ великимъ, какъ сказано въ Апокалипсис, думая о томъ, что этотъ бродяга, бглый уніатъ, римскаго костела присягатель, ученикъ сперва іезуитовъ, а потомъ протестантовъ и безбожныхъ философовъ, можетъ быть и самъ безбожникъ, сочиняетъ Духовный Регламентъ, отъ котораго зависятъ судьбы русской церкви".

Петръ умлъ выбирать людей. Онъ не цнилъ убжденности, честности, гордости, врности. Онъ даже не долюбливалъ эти качества и боялся ихъ, зато дорожилъ умомъ и той продажностью души, которая позволяетъ человку сегодня поклоняться тому, что сжигалъ вчера, и сжигать то, чему поклонялся. Таковы его главные сотрудники, которымъ на это ихъ качество онъ прощалъ и воровство, и ложь, и самыя дикія преступленія. Но среди всхъ его излюбленныхъ сотрудниковъ не было другого, который превзошелъ бы еофана въ изворотливости, беззастнчивости, въ готовности перевернуть вверхъ ногами самыя установившіеся догматы, передлать самое Евангеліе, подогнать его подъ любое, въ данный моментъ нужное Петру правило. Врилъ ли Петръ, это большой вопросъ. По крайней мр, онъ былъ глубоко равнодушенъ къ вопросамъ вры, пока они не задвали его лично. Но что еофанъ не врилъ вы во что, это несомннно. Для него вопросы вры были просто игра ума, такая же, какъ и всякая другая, предметы для діалектики, пожалуй, особенно пикантной – и только. Только такой "святитель" и могъ создать знаменитый Духовный Регламентъ, въ которомъ, между прочимъ, утверждалось такое, единственное въ своемъ род, правило:

"Ежели кто на исповди духовному отцу своему нкое злое и нераскаянное умышленіе на честь и здравіе государево, наипаче же на бунтъ или измну объявитъ, то долженъ духовникъ донести вскор о томъ гд надлежитъ, въ Преображенскій приказъ или Тайную канцелярію. Ибо симъ объявленіемъ не порокуется исповдь и духовникъ не преступаетъ правилъ евангельскихъ, но еще исполняетъ ученіе Христа: обличи брата, аще же не послушаетъ, повждь церкви. Когда уже такъ о братнемъ согршеніи Господь повелваетъ, то кольми паче о злодйственномъ на государя умышленіи" (стр. 159, янв. "Вопросы Жизни").

Это правило было примнено въ дд царевича Алекся. "Алексй понялъ, что о. Варлаамъ нарушилъ тайну исповди, – и вспомнилъ слова св. Дмитрія-Ростовскаго: "Если бы какой государь или судъ гражданскій повеллъ и силой понуждалъ іерея открыть грхъ духовнаго сына и если бы мукой и смертью грозилъ, – іерей долженъ умереть паче и мученическимъ внцомъ внчаться, нежели печать исповди отршить".

Съ тхъ поръ это знаменитое правило Регламента такъ и осталось, въ противность ученію церкви о святости таинства исповди. Но еофанъ пошелъ въ своемъ усердіи еще дальше, доказывая, что "вс люди Россійскаго царства, не только мірскіе, но и духовные, да имютъ имя самодержца своего, благочестивйшаго государя Петра Алексевича, яко главы своей и отца отечества, и Христа Господня". Дальше идти было нельзя даже и такой "глав разумной", какъ еофанъ. Онъ надолго начерталъ путь, по которому духовенство шло до сего дня и продолжаетъ идти. "И какъ одно дло – воинству, другое гражданству, и врачамъ, и купцамъ, и мастерамъ различнымъ, такъ и пастырю, и вс духовные имютъ собственное дло свое – быть служителями божіими, однако же покорены суть властямъ державнымъ".

Въ роман г. Мережковскаго прекрасно обрисована некрасивая роль, какую при Петр играло высшее духовенство въ его борьб съ расколомъ. Освящая своимъ авторитетомъ вс ужасныя мры того времени, еофанъ создалъ и тотъ лицемрный языкъ, какой установился тогда оффиціально. "Съ противниками церкви поступать надлежитъ съ кротостью и разумомъ, а не такъ, какъ нын, жестокими словами и отчужденіемъ", что въ перевод на языкъ дйствительности означало – преданіе упорствующихъ въ руки властей предержащихъ, "по многомъ убжденіи съ кротостью и смиреньемъ". Для примненія этого правила жизнь предоставляла широкое поле, и лучшія страницы романа полны описаніями самосожженій и странныхъ то изуврныхъ, то мистическихъ сектъ, куда устремлялись тогда вс не мирившіеся съ хитроумными циркулярами еофана и только-что народившагося синода.