Шрифт:
— Звонок, который меняет все на свете.
— Невероятное что-нибудь. Звонок всей моей жизни. Вот почему я уважаю свой сотовый.
Ее тянуло посмотреть на часы.
— Это не насчет собеседования было? Отмена?
Он сказал, что нет, не насчет, и она украдкой взглянула на настенные часы. Она не знала, хочется ли ей, чтобы он пропустил собеседование. Не могло ей этого хотеться.
— Может быть, мы с вами похожи, — сказал он. — Надо очутиться на краю чего-то, и только тогда начинаешь к этому готовиться. Только тогда становишься серьезным.
— Это вы не об отцовстве?
— Вообще-то я уже сам отменил собеседование. Когда вы были там. — Он кивнул в сторону ванной.
Ее охватила странная паника. Допивая сельтерскую, он запрокинул голову, чтобы кубик льда скользнул в рот. Пока лед таял, они сидели молча. Потом он взглянул на нее в упор, теребя один из концов развязанного галстука.
— Скажите мне, чего вы хотите.
Она не пошевелилась.
— Потому что я чувствую, что вы не готовы, и не хочу ничего делать слишком рано. И все же смотрите: вот мы здесь.
Она не поднимала на него глаз.
— Я не из тех мужчин, что любят главенствовать. Мне не надо ни над кем главенствовать. Скажите мне, чего вы хотите.
— Ничего.
— Разговора, беседы, чего угодно. Теплоты, — сказал он. — Момент как момент, ничего важного для мироздания. Настал — и пройдет. Но вот мы здесь, ну и?
— Я прошу вас уйти.
Он пожал плечами:
— Как вам угодно.
Но продолжал сидеть.
— Вы спросили, чего я хочу. Я хочу, чтобы вы ушли.
Он продолжал сидеть. Не шевелился. Потом сказал:
— Я не просто так отменил собеседование. И не ради того, чтобы вот это от вас услышать. Я смотрю на вас. Смотрю и говорю себе: «Знаешь, как она выглядит? Как выздоравливающая».
— Это была моя ошибка. Я правду вам говорю.
— Смотрите: вот мы здесь. Как это произошло? Нет, это не ошибка. Давайте подружимся, — сказал он.
— Я думаю, нам надо прекратить.
— Что прекратить? Мы ничего не делаем.
Он старался говорить негромко, спокойно, чтобы снять остроту момента.
— Как выздоравливающая. Я уже в музее это подумал. Ладно. Хорошо. Но вот теперь мы здесь. Этот день — что бы мы ни сказали, что бы мы ни сделали — настал и пройдет.
— Я не хочу это продолжать.
— Подружимся.
— Так не годится.
— Нет, подружимся.
Нотка интимности в его голосе была такой фальшивой, что звучала чуть угрожающе. Она не понимала, почему до сих пор сидит на месте. Он наклонился к ней и мягко положил ладонь ей на руку.
— Я не пытаюсь ни над кем главенствовать. Нет, я не такой.
Она отстранилась, встала — и оказалась окружена им. Она втянула голову в плечи. Он не тискал ее, не пытался погладить грудь или бедра, но он ее удерживал, хоть и не жестко. На несколько секунд ее словно не стало, она, не дыша, втянулась в себя, притихла, спряталась. Потом высвободилась. Он позволил ей это сделать и смерил ее таким пристальным взглядом, что она теперь едва его узнавала. Он давал ей оценку, ставил на ней уничтожающее клеймо, и это было ужасно.
— Подружимся, — сказал он.
Она почувствовала, что мотает головой, отрицая происходящее, пытаясь сделать его обратимым, свести к недоразумению. Он смотрел на нее. Она стояла около кровати, и именно это содержалось в его взгляде, эта информация: она и кровать. Он пожал плечами, словно говоря: «Это только естественно. Если не делать то, для чего мы здесь находимся, то зачем мы здесь?» Потом снял пиджак, совершив несколько неспешных движений, для которых, казалось, потребовалась вся комната. В мятой белой рубашке, потный, он был еще крупнее, абсолютно не знакомый ей мужчина. Он держал пиджак в руке, отведя ее в сторону.
— Видите, как легко, — сказал он. — Теперь вы. Начните с туфель. Сначала одну, потом другую.
Она двинулась к ванной. Она не знала, что ей делать. Переступала вдоль стены, опустив голову, точно вслепую, и вошла в ванную. Закрыла дверь, но запереть побоялась. Подумала, это его разозлит, побудит что-нибудь сотворить, сломать что-нибудь, а то и хуже. Поэтому не трогала задвижку. Решила не запираться, пока не услышит, как он идет к ванной. Похоже, он не двигался. Она была уверена — почти уверена, — что он стоит у кофейного столика.