Все время, что оставалось до родов, охочая до развлечений Эпилента провела в башне Кероманты, одной из Сумрачных сестер, наименее нелюдимой из них и потому обосновавшейся в столице, с ошейником на шее, цепочку от которого держали, сменяя друг друга, шестеро наиболее доверенных гвардейцев. Первые полгода она забрасывала императора письмами, но затем поняла (а может, кто-то подсказал), что лучше молить богов о том, чтобы Властитель людей просто забыл о ее существовании. В свете того, как обстояло дело с наследниками, вряд ли милосердие императора могло осенить тех, кто поднял руку на его еще не рожденное дитя. И «предательство» лекаря было вызвано как раз тем, что он-то это понимал, а Эпилента — нет.

Как бы то ни было, когда Эпилента благополучно разрешилась от бремени, ее тут же посадили на крестьянскую телегу и отправили в дальний монастырь, под присмотр одной из бывших пассий императора, разрешившихся от бремени не слишком удачно. Сказать по правде, император не мог придумать для своей непутевой любовницы лучшего стража.

Девочка родилась совершенно здоровой. Памятуя о первой неудаче, на этот раз император решил не удалять от себя дочь, более того, вспомнив собственное детство, вызвал к себе самого пожилого сержанта королевской гвардии и приставил его к новорожденной старшим воспитателем. Причем твердый приказ, который сержант Крамар лично получил из уст императора, звучал так:

— Этим нянькам волю не давай, а девку воспитывай как новобранца.

Этот подход имел свои резоны. Император последнее время стал чувствовать различные недомогания, а это являлось верным признаком того, что жить ему осталось не очень долго. Похоже, проклятие Алмейгенда сказалось и на его общем состоянии. Поэтому взрослеть его младшенькой, рассуждал император, скорее всего, придется при больном и слабом отце, а возможно, вообще без него. Суровое же воспитание под руководством гвардейского сержанта если не убьет императорскую дочь, то закалит ее и подготовит наилучшим образом ко всяческим передрягам.

Сержант сам имел семерых детей, среди которых не было ни одной бабы, поэтому он принялся за дело со всей возможной сноровкой. Каждый день в любую погоду сержант надевал на девочку кожаный капор и, подвесив ее за спиной, размашистым шагом отмахивал по шесть-восемь лиг, дабы «утрясти кашку и дать дитю лесным и полевым духом надышаться». Розовая попка малышки никогда не знала теплой воды. По вечерам в детские покои приходил старый знакомый Крамара, полковой костоправ и, слегка благоухая добрым элем, занимался тем, что сержант называл «с пользой размять косточки». От такого ухода ребенок первое время орал благим матом, но затем поутих, научился засыпать за спиной своей усатой няньки даже в проливной дождь и, с восторгом пуская пузыри, плескаться в ледяной воде.

Старый Крамар скончался, когда девочке было семь лет. После похорон император призвал дочь к себе и, глядя на заплаканное личико ребенка, спросил ее, чего она хочет. Семилетняя девочка, размазав кулаком слезы по щекам, неожиданно выпалила:

— Хочу стать гвардейским сержантом.

Тут император понял, что слегка переборщил с наставником. Но, как и в первый раз, было уже поздно. Вторая дочь ничем не напоминала первую, кроме одной черты характера — такого же ослиного упрямства. Она готова была день и ночь носиться на лошади, травля зверя вызывала в ней дикий восторг, но вот танцы она терпеть не могла, как и старшая. Да и к придворному этикету проявляла стойкое предубеждение…

Через десять минут после того, как мажордом покинул ее покои, Лиддит, накинувшая поверх тонкой хлопковой рубашки и тренировочных лосин лишь легкий капилет — длиннополое платье-халат с длинными разрезами по бокам, сквозь которые были видны стройные ноги, обутые в обтягивающие голень, будто лайковая перчатка, тренировочные сапоги из тончайшей собачьей кожи, остановилась у высоких двустворчатых дверей, ведущих в личные покои отца. Мажордом исподтишка окинул ее придирчивым взглядом, неодобрительно сморщился (его всегда раздражала ее склонность к нарядам, которые он считал сугубо мужскими), но мешкать не стал и, повернувшись, кивнул двум гвардейцам, вытянувшимся по обе стороны от дверей. Тот, что стоял справа, сделал шаг, перехватил протазан в левую руку и толкнул дверь. Лиддит скользнула внутрь…

Огромный кабинет был сумрачен и пуст. Стрельчатые окна высотой почти в два человеческих роста были закрыты тяжелыми бархатными портьерами, свечи не горели, а магические огни едва-едва мерцали. Отец сидел у горящего камина, закутавшись в теплый плед. Когда Лиддит увидела его все еще могучую, но устало-согбенную фигуру, у нее больно сжалось сердце.

— Вы звали меня, Ваше Величество?

Отец несколько мгновений сидел неподвижно, будто не слыша ее вопроса, затем медленно повернул голову и устремил напряженный взгляд на Лиддит.

Его суровое лицо (Лиддит знала: под этой суровостью отец прячет мучащие его боли) немного смягчилось.

— Подойди… дочь…

Голос звучал надтреснуто, а слова упали тяжело, как камни палача при «казни позора». Лиддит быстрым шагом пересекла пустое пространство. Звук шагов терялся в густом ворсе толстого ковра. Отец протянул к ней руку, и у Лиддит сжалось сердце, когда она увидела, что его широкая, будто лопата, ладонь, на тыльной стороне которой уже проступил старческий рисунок жил и сухожилий, предательски дрожит.