Она стала искать, чем бы занять себя. Есть ей по-прежнему не хотелось, запах дорогой колбасы, которую еще не успела прикончить Белла, пунцовые губы Беллы, обсыпанные сахарной пудрой пирожных, отвращали Манечку. Наконец она что-то вспомнила и побрела к возвышавшимся неподалеку буграм вывернутой когда-то из земли глины: летом они необычно густо порастали ромашкой. Бугры были сухи, красновато-желты, и это усиливало ощущение их бросовой уродливости. Но ромашки росли на окаменело-сыпучих склонах даже теперь, когда лето, в сущности, прошло. Правда, сколько ни искала Манечка, ей, как все в скудной ее жизни, попадались мелкие, почти обсыпавшиеся цветки, но она все же ломала и ломала их, вдыхая иссушенный, истонченный летним зноем терпкий запах, и этот осенний запах тоже был ее тоской.

Вернувшись к Наде, Манечка не нашла рядом с ней Беллу — та застыла цаплей над камышом с удочкой в руках, делая вид, что ее занимает лишь покачивающийся на воде поплавок, что она не замечает Манечку. Все, что осталось от угощения, было побросано в Надину сумку, она жалко, смято стояла, коробка конфет исчезла вообще, но Манечка и не заметила пропажи. Она наклонилась к Наде и стала обкладывать ее сухими, как слепни, ромашками, как обкладывала когда-то хрустящими серебряными звеньями новогодних гирлянд.

— Маня! — раздался голос Беллы. — Иди сюда, ты мне нужна.

Манечка скучно посмотрела в ее сторону и, никогда не признававшая над собой никакого старшинства, пошла, лишь бы Белла не разбудила б о л ь н у ю маму.

Но в смутном токе Надиного сознания что-то все же было нарушено, и то ли во сне, то ли наяву она различила слепящее зеркальце болота и тут же узнала его с болезненным нежеланием окончательного пробуждения. Над камышом, видная по пояс, торчала девочка в нейлоновой куртке, Надя узнала и ее, она противилась этому узнаванию, возвращению рассудка.

Но совершенно нелепо и неожиданно из чащи камыша в воду осторожно входила Манечка. Она была в трусиках, худые голые ноги посинели, и так, одной рукой поднимая на себе клетчатую рубашонку — животик ее дрожал, страшно втянувшись в дужку ребер, — а через другую, вытянутую вперед, пропуская леску, она погружалась и погружалась в нестерпимо сверкающую гладь, будто ее подрезали снизу. Короткие движения Манечкиного тельца повторяли ее робкие шажки в топкой глинистой глубине и смешили Беллу, пославшую Манечку отцепить крючок от чего-то, чем было захламлено болотное дно. Манечка тем временем все тянулась и тянулась рукой по леске, пока сверкающая нить, пружиня, не замерла остро к воде. Манечка не удержалась и совсем легко, будто преднамеренно, скользнула под густую, неразборчивую масляную пелену.

Из груди Нади вырвался жуткий бессознательный крик. В ее ошеломленно раскрытых глазах что-то слепяще билось, бурлило, раскидывалось рваными брызгами, и Надя но сразу поняла — рассудок расплывчато возвращался к ней, — что это Манечка, оглушенная ее криком, вырывалась из глубины, из взбаламученной желтой воды. Ломающиеся ноги понесли Манечку туда, где было положе, по самой кромке ржавого вороха консервных банок, скверно гремящих, она инстинктивно приседала, чтобы не порезаться.

В эту минуту Надю пронзила дикая, бесконечная боль в том месте, где она когда-то носила своего ребенка. Боль скрючила ее, сделав старухой, но голова стала ясной, сухими глазами Надя видела, как на подгибающихся ногах Манечка выходила на берег, и только тут в ее поле зрения оказалась девочка в нейлоновой куртке — та подбежала к Манечке, держа в руках ее брюки. Ненависть ослепила Надю. Но донесся новый голос, что-то мучительно напомнивший Наде, — голос звал Манечку. Надя осторожно повернула голову к лесной опушке: там стояла Ирина Михайловна…

Манечка выхватила у Беллы свои брюки и, не надевая их, угнув голову к земле, быстрым шагом пошла к Ирине Михайловне, настороженно улавливая за собой каждый звук, который надо было заглушить, подавить, чтобы мама осталась в безопасности. Теперь был уже не сон, Манечка ясно понимала это, и тем больший страх разрывал ее меж Ириной Михайловной и матерью, каждый шорох травинки резал ей уши.

Белла еле поспевала за ней, держа в одной руке удочку, а в другой коробку конфет, которую, тоже чего-то напугавшись, совала Манечке. Манечка не брала, с ужасом видя в этой коробке страшную улику, по которой можно все узнать про маму. Она сейчас как бы отводила от Нади и Беллу, и Ирину Михайловну, как когда-то отводила отца, ею управлял какой-то неистребимый инстинкт.

Ирина Михайловна ждала ее, напряженно вглядываясь в фигурку женщины, одиноко сидевшей на берегу болотца, страшась утвердиться в пришедшей ей неотступной мысли. Кинулась к Манечке, когда та подошла.

— Почему тебя вечно надо искать? Кто это? Кто там сидит?

Манечка ничего не ответила, впилась в Ирину Михайловну злыми, мучающимися глазами.

— А кто ее знает! Пьяница какая-то! — с готовностью и возмущением ответила за нее Белла. — Вот, конфеты! Это Манечкины. Что я, конфет не видела!

Ирина Михайловна, ничего не соображая, взяла у Беллы затянутую в целлофан коробку, по-прежнему устремленная бескровным лицом к сиротливо маячившей женской фигурке. Она сделала к ней несколько шагов, но Манечка рвала ее за рукав:

— Пойдем! Пойдем!

Женщина поднялась, маленькая, скрюченная, побежала к станции прямо по стерне, поддерживая живот руками,, в которых болталась на ветру яркая сумка.

— Надя! — не крикнула, а сказала про себя Ирина Михайловна, она была готова бежать за ней. Но женщина удалялась, не оглядываясь, торопясь, а Манечка, отцепившись от рукава и снова по-бычьи нагнув голову, пошла на опушку, на улицу, ведущую к даче. Белла тоже исчезла.