— Катеринка, — сладким голоском окликнула девушку снизу темнолицая, пышнотелая Палайдиха, — а кто ж твою корову в горы погонит, когда ты полезешь на вершину за наукой?

Девушка вспыхнула. Она даже остановилась от возмущения, но, овладев собой, смиренно ответила:

— Я думаю, лучше всего вашей Палагне погнать мою Белянку: у нее такой голос, что все волки кинутся врассыпную.

На круглом лице Палайдихи округлились глаза и рот.

— Провались ты, бесстыдница! Ты что мою Палагну с голытьбой равняешь?

— Да где уж ей равняться с нами! Каши мало ела, — невинным голоском ответила Катерина.

А Палайдиха, бранясь и отплевываясь, так припустилась с горы, что тропка то и дело выскальзывала у нее из-под ног.

— Побежит теперь жаловаться моей матери. — Катерина вздохнула. — Будет мне сегодня к обеду лекция!

— Не горюй, Катеринка, мать на другие лекции перейдет.

— Вы так думаете?

— Верно.

— А скоро это будет?

— Как прищемим языки и хвосты палайдам да нарембам, так и твоя мать глянет на мир другими глазами.

— Поскорее бы!

— Что отец делает?

— Голову ломает.

— И большие у него заботы?

— Не такие уж большие, зато давние: спит и видит лошаденку. Совсем она ему голову затуманила. Просыпаюсь раз ночью и слышу — кто-то возится в темноте. «Ты куда, Юстин?» — спрашивает мать. «Лошадке надо сенца подкинуть». — «Какой лошадке?» — вскочила мать с постели — да в слезы: «Юстин, опомнись!» — «И привидится же! — тяжко вздохнул отец. — Такой конь приснился! Верно, и Палайда лучшего не держал. И зачем богу надо, чтобы бедному гуцулу и во сне не было покоя?!»

Вокруг, перекликаясь с шумом Черемоша, журчали кристальные горные потоки, пихты напевали свою мелодию, и казалось, слышно было, как лазурное небо звенело золотыми осенними прожилками и на них во множестве нанизывались клубочки облаков.

В долине, у маленького озерка, которое ранней весной браталось с волнами Черемоша, путники встретили седого, как поднебесное облако, деда Степана. Старик шел с далеких вершин неторопливой, гордой поступью.

— Как живете, дед Степан? — приветствовал старика Сенчук, с немалым удивлением раздумывая, что заставило горца спускаться в долину, где он бывал только по большим праздникам.

— Хорошо, детки, — старик оперся на резной посох и узловатым пальцем примял в трубке табак.

Костлявое, смуглое, словно вырезанное из дерева лицо Степана дышало спокойствием, а выразительные карие глаза говорили, что горец еще и не помышлял прощаться с жизнью.

Катерина с интересом присматривалась к старику, о котором ходило много былей и небылиц. Прадед Степана в 1736 году, когда Довбуш проходил через Косов, примкнул к повстанцам, а после смерти вожака жил в таких лесах, где и топор еще не гулял. С той поры к семье Дмитраков навеки пристало почтительное прозвище «опришки» [6] а слава предков, как сокровище, переходила к потомкам, поднималась новыми всходами, щедро окропленная неутешными материнскими слезами, ибо до самого 1939 года жизнь Дмитраков была втиснута в зарешеченные камеры «постерунков» [7] и тюрем, да в «акты оскаржони» [8] . И только по какому-то неписаному закону Дмитраки пользовались одной привилегией — их не пытали на допросах: полицейские, серебряногалунные комиссары, паны-коменданты, инспектора полиции — все знали, что у Дмитраков скорее можно вырвать сердце, чем слово.

— Куда это вы с гор, дед Степан?

— На собрание, сынок, — с достоинством ответил старик и потонул в облаке табачного дыма.

— Какое же у нас собрание сегодня? — удивился Микола.

— Э, если бы у нас, я бы и палки не брал… Панаса, внука моего младшего, знаешь?

— Как не знать! — засмеялся Сенчук, а старик обеспокоился:

— Микола, чего смеешься? Может, мой Панас пустой человек?

— Что вы, дедушка! И в мыслях такого не было! Только вспомнил, как он, когда еще учился в школе, принес в церковь на вечерню полную шапку майских жуков. Тут божья служба идет, а жуки завели свою службу, гудят, как поповская молотилка, летят на свет и гасят свечи.

— И придет же охота вспоминать о таких делах! — вислый нос старика морщится, и на невыцветших глазах выступают веселые слезы. — Панас мог выкинуть такое коленце, он с малых лет не охотник был до церкви. Все у него бывало «бардзо добже», а по закону божию и «правуванию» «недостатечньо» [9] . Ну, теперь он свое «недостатечньо» по поведению как будто выправил. Знаешь, председателем выбирают в Яворове. — Старик даже выпрямился и обвел Миколу и Катерину долгим взглядом. — Стало быть, внук мой не так себе генерал — лишь бы место занимал, а хозяин! Ну, а ежели и остался у него в голове какой-нибудь жук, так я ему крылья оборву до самой спинки. — И старик воинственно взмахнул посохом.

Катерина не выдержала — прыснула и присела, а горец стал спокойно советоваться с Сенчуком:

— Как ты думаешь, Микола, если я поживу несколько дней в Яворове, потихоньку, по-стариковски, обойду поля, прикину все, обмозгую, не убавит это чести моему внуку?

— Только добавит. Вас все горы знают. И мы вас прежде всех на первое колхозное собрание позовем.

— А Панас забыл на собрание позвать, — на морщинистый выпуклый лоб старика набежала тень раздумья. — То ли боится, что, может, не выберут еще, то ли старость мою бережет? Эх, Микола, все-таки нехорошо быть стариком. И уважение тебе, и почет, а смотрят на тебя все же с жалостью, точно сами никогда не постареют. Ну, я пойду помаленьку. Как твой Марко, растет?