11 – Террор проводили – по Крыму – председатель Крымского Военно-Революционного Комитета – венгерский коммунист Бела Кун и его секретарь – коммунистка Самойлова, не русская, партийная кличка «Землячка» и другие. Тов. Островский расстрелял моего сына.

Свидетельствую, что в редкой русской семье в Крыму не было одного или нескольких расстрелянных. Было много расстреляно татар. Одного учителя-татарина, б. офицера, забили на смерть шомполами и отдали его тело татарам.

12 – Мне лично не раз заявляли на мои просьбы дать точные сведения за что расстреляли моего сына и на мои просьбы выдать тело или хотя бы сказать, где его зарыли, уполномоченный от Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Дзержинского – не русский – тов. Реденс – не русский, сказал, пожимая плечами: «Чего вы хотите? Тут, в Крыму, была такая каша!»…

13 – Как мне приходилось слышать не раз от официальных лиц, было получено приказание из Москвы – «помести Крым железной метлой». И вот – старались уже для «статистики». Так цинично хвалились исполнители – «Надо дать красивую статистику». И дали.

Свидетельствую: я видел и испытал все ужасы, выжив в Крыму с ноября 1920 по февраль 1922 года. Если бы случайное чудо и властная международная комиссия могла получить право произвести следствие на местах, она собрала бы такой материал, который с избытком поглотил бы все преступления и все ужасы избиений, когда-либо бывших на земле.

Я не мог добиться у советской власти суда над убийцами, потому-то советская власть – те же убийцы. И вот я считаю долгом совести явиться свидетелем хотя бы ничтожной части великого избиения России, перед судом свободных граждан Швейцарии. Клянусь, что в моих словах – все истина.

1927 г.

Преклоняюсь перед высоко-человеческим движением духа славного Теодора Обера, – этого светлого рыцаря на страже дремлющего лениво мира, не ведающего, что проснуться может для мига смертного. Разве лучшие из святых старцев наших могут до глубины оценить его «стояние». И тем более удивительна его самоотверженная жизнь. Ну да не покинут еще мир Богом, и есть еще его посланные. Я заочно обнимаю эту светлую силу человека в нем. Я черпаю и недостающую мне волю-силу, и веру в людей – в нем, в его движении сердца и в его широчайшем охвате всей сути ужаса, грозящего, навалившегося уже на мир. Каждый на своей стезе стоит. Но стезя его – наитруднейшая, наиответственнейшая.

(Предположительно: Возрождение. 1928. Янв.)

Я узнал из газет, что, вслед за кинематографами Германии и Латвии, вскоре и на французском экране будут показывать фильму, сработанную по моему роману «Человек из ресторана». Поэтому считаю необходимым еще раз обратиться к общественности со следующим заявлением:

I. Права на переработку моего романа для кинематографа я никому в СССР не давал. Право всемирной экранной постановки «Человека» приобретено у меня осенью пр. г. берлинским антрепренером Борконом, с условием, что ставить фильму будет иностранная кинематографическая фирма, и сценарий будет представлен мне на просмотр, причем Боркон обязался приобретенных им прав на «Человека» советским предпринимателям не передавать.

II. То, что проделал с моим «Человеком» советский «Межрабпом Рус», при участии некоторых артистов советского Худож. Театра в Москве, – «не имеет названия», как пишет в своей статье «Литературные фильмы в Риге» известный литератор Петр Пильский (газ. «Сегодня вечером», ном. от 18 январ.) – «ибо даже самые зазорные, клеймящие слова бессильны передать это изнасилование всего замысла, идеи, сюжета и даже здравого смысла. Совкино, открутившее, будто бы, повесть Шмелева, сделало из нее нескрываемо наглый агитационный подлог». Чтобы изобразить «гнусности буржуазного строя», большевики использовали известность романа, переведенного, между прочим, и на французский язык, перенесли действие в 1916-17 гг., между тем, как роман был написан в 1910 г., извратили идею романа, в целях пропаганды придумали свое содержание, изменили судьбы и характеры действующих лиц и все насытили ложью, грязью и пошлостью во славу ленинизма и в поругание «развратной буржуазии и золотопогонников», в прославление «гибнущего пролетариата раненых бедняков» и т. п. «По расчету режиссера, – удостоверяет П. М. Пильский в своей статье, – сердце зрителя должно сжаться и наполниться великим негодованием против „подлого“ строя… Ради этого и принесен в жертву Шмелев». Даже по отзывам советских рецензентов, оказавшихся на этот раз в литературном отношении более разборчивыми, чем некоторые славные когда-то артисты чудесного театра во главе с г. Леонидовым, помогавшим так извращать известный ему роман известного ему русского писателя, – даже, повторяю, по отзывам советских рецензентов – «Моск. Известия», 21 авг. и «Краен. Нива», – «повесть Шмелева подверглась „радикальной переработке“». «В теме, т. е. в том главном, ради чего написана повесть, у кино и у Шмелева нет никакого соприкосновения, самый сюжет картины, почти ни в чем не совпадающий с сюжетом повести, оказался типичной мелодрамой…»

III. Таким образом, эта «переработка» и демонстрирование ее по свету есть надругательство над русским писателем, над духом его произведения, – есть наглый обман для разжигания классовой ненависти в Европе и по всему свету, злая попытка влить в жизнь еще больше и лжи, и зла. И этот злейший обман обманщики стараются подкрепить авторитетом произведения, не имеющего ровно ничего общего ни со злом, ни с ложью. Наглость советских предпринимателей дошла до того даже, что в крикливых рекламах их рядом с моим именем и названием моего произведения печатают и мой исковерканный портрет, неведомо как сработанный.

Против подобного обмана и надругательства я буду, насколько это в моих силах, бороться всеми законными средствами.

Прошу русские зарубежные издания дать место моему заявлению.

(Возрождение. 1928. 29 янв. № 971. С. 2;

Дни. 1928. 29 янв. № 1313. с. 2;

Сегодня. 1928. 2 февр. № 31. С. 8)

Славные русские девушки! [51]

Ваше обращение ко мне за добрым словом напутствия и смутило, и обрадовало меня. Я не смею считать себя «духовным вождем»: я только русский писатель, и отвечу Вам, как ответил бы друзьям-читателям, сердечно мне близким, – искренно отвечу. Обрадовало же потому, что почувствовалась мне в Вашем письме душевная потребность – вдумчиво относиться к жизни, как бы перекреститься, в нее вступая. Эта серьезность на заре жизни – следствие пережитого, нашего, русского страдания. Страдание углубляет, умудряет. И в этом уже залог будущих нравственных побед. Это уже и теперь – победа.