Шрифт:
«Я далек от того, чтобы воспевать гимн „манежу“: я только хочу сказать, что он иногда был нужен».
Где же тут «предпочтение» культурной роли манежа перед ролью университета? где же тут «противопоставление» здания на Моховой другому соседнему зданию, манежу, или «экзерциргаузу»?! Далее:
«Вспомните вы университеты… Кто захватывал молодежь? Тот, кто уводил ее к далям, чуждым, и неизвестным; кто иногда обрывал молодые корни, углублявшиеся в родную почву».
Далее, говорю о В. О. Ключевском:
«Да, он умел выпукло показать наше, душу России нашей, и его талант, его крепкое чувство русского освежали молодые сердца, быть может, уже предчувствовавшие, что скоро она утратится, Россия наша. К нему бежали, его аудиторию переполняли… Но это были миги. Его принимали по-стольку-поскольку… Многие ли принимали в душу его неисчерпаемую до глубины речь-слово – „Преподобный Сергий Радонежский“? Многие ли вслушивались с трепетом в его пророческое предостережение? многие ли соглашались, когда сказал он о том страшном, что впереди, когда перестанут черпать из величайшей сокровищницы духа народного, когда погаснут лампады над гробницей Угодника?»
«Многие ли профессора звали прислушиваться к дыханию России? прощать уклоны и нестроение, любовно-чутко подходить к ней в болях ее, в ее болезненных родах чудного будущего – своего, своего содержания, своей окраски? многие ли учили ценить и любить родное? много ли внимания уделялось творческой национальной мысли? не смеялись ли над опасениями „потрясений основ“? свободное ли было отношение к инакомыслящим?» «Мы знаем, что всякое особливое, что не укладывалось в приятно приемлемые пути „левизны“, рассматривалось враждебно».
«И всю потрясающую сложность, все величайшее богатство ветвившейся и дробившейся русской души и русской мысли старались свести в русло, заранее признанное самым верным…»
«Мешал манеж! Этот казенный манеж, этот символ насилия, который раздули до размеров стихийных!»
«Манеж, российский экзерциргауз, – частность. Мог он закрыть Россию? Не закрывал никогда, кто мог и хотел зорко и глубже видеть».
«Манеж… Надо было только умело-чутко идти к нему, обойти его, – и открывался чудесный Кремль и чудесные за ним дали. Не сумели? Хотели через него пройти, снести этот исторический „экзерциргауз“, глаза мозоливший, этот дом трудного искуса, упражнения и узды, – и прошли насквозь – и за ним увидали… стены. И головы о них разбили, и многие полегли под ними».
Где же тут «предпочтение» манежа университету? где «противопоставление» здания на Моховой – «экзерциргаузу»? И откуда выходит, что «оба они – т. е. я и П. Н. Милюков, – говорили об одном и том же»?! Манеж у меня – как частность, но для кого-то он являлся не «частностью», а – все, все покрывавшим мраком. И эту искусственную раздутую значимость ныне навязывают и мне, как предмет восхваления. Я вкусил от Университета сладостного, стольким ему обязан, слишком мне дорог он, чтобы я смел огромнейшему, чудеснейшему «противопоставить» частность! И ныне приписывающего мне неблагодарность, сильного русского ученого, много и мне открывшего в культуре, П. Н. Милюкова я крепко связываю в душе с «Татьяной», какую чту.
И откуда выходит, что «оба они – т. е. я и П. Н. Милюков, – говорили об одном и том же»? Так – ошибочно утверждать. А о «чужих знаменах»… вот что: эти «знамена», это поклонение светлой памяти «Татьяны» нашей – наше право, наш долг, не «чужие» они для нас, а – наши! И еще – последнее замечание:
То, о чем я только что говорил, мне близко и хорошо известно. Я знал Университет, но я узнал и «манеж». Как и П. Н. Милюкову, и – «мне самому пришлось проделать хорошо знакомый студентам путь из университета в манеж и из манежа в Бутырки». «Опыт», как будто, одинаков. Почему же «итоги» разные?
Но это уже вопрос особый.
(Россия и славянство. 1930. 2 авг. № 88. С. 2)
<Ответ на анкету об отдыхе>
1. Как вы отдыхали и что вы называете отдыхом?
2. Любят ли теперь стихи?
3. Не считаете ли вы нынешнее увлечение спортом чрезмерным?
4. Кто из иностранных писателей вам ближе и почему?
1. Читаю, пишу. Какой же отдых у путника к цели дальней, которой конца не видно? Легкие передышки, сон. Сон только дает покой, во сне всякое горе забывается. Утро – опять дорога. Творчество – тот же сон, да не часто оно захватит. Отдых – когда работается легко, душевно. Вот и нашел как будто, оглядываясь к детству. Пишу очерки-«праздники», вспоминаю родное. Всего в нем было: и плохого было, но много было и доброго. Вот это доброе и ищу. Детские глаза, детская душа – лучше видят и помнят доброе, «лето Господне благоприятное». Под этим знаком и пойдут мои «праздники» к читателям. Так вот и отдыхаю. Чего же желать – в пути-то?
2. Всегда будут любить стихи. Хорошие стихи и песня, и молитва. Они будут рождаться вечно, если душа живая. Она и теперь живая. Дерзкое, правда, время, порой – и до бесстыдства. Но это оболочка: за ней не видно, чем же полна душа. Современное человечество движется больше внешним, но это преходяще. Новому поколению определиться трудно: война отняла отцов, оборвала преемство идей и навыков, приучила со многим не считаться, что почиталось священным, многих толкнула на распутье, – все сильно взболтано. Смутное ныне время. Стихи – и современность! Как-то несовместимо это. И все же светлая жизнь души, взыскующей и полной ликованьем, – стихи живут. Возьмите Пушкина… хотя бы его «Пророка»! Вечное откровение о человеке, о Глаголе.