– Ребята, гурт!..

Казаки вскакивают, как от электрической искры, высыпают из шалаша и, прикрыв ладонями глаза от слепящего солнца, жадно всматриваются в проходящий гурт. Подъезжают конные, приподнимают шапки.

– Здорово дневали.

– Доброго здоровья.

– Н-но и жарко, мочи нет.

– Тепло… Это откеда же гурт гоните?

– Это, милый человек, из благополучных местов.

– Оно и видно из благополучных: вон сивый бык к вечеру протянет ноги.

– Что ты! Что ж мы себе лиходеи, что ли: один бык заболел, все стадо пропало.

– А как ежели благополучно, так гоните через етеринарный пункт, потому нам строго-настрого не приказано пропущать скот.

– Нельзя ли у вас маленечко отдохнуть в шалашике?

– Пожалуйте.

Скот стоит, понурив головы. Гуртовщик слезает с лошади, отирая катящийся с лица пот и расставляя ноги, потом, согнувшись, пролезает в шалашик. Казаки пролезают за ним. Появляется водочка.

– Ну, как по газетам слышно, как теперича агличанка?

– Агличанка теперя молчит, а вот будто Китай подымается. Пожалуйте по рюмочке! Как же, господа честные, с гуртом будем?

– Да абнакновенно: к етеринару.

– По пятачку с головы?

– Как возможно! Мы присягали.

– По рюмочке пожалуйте!.. По шесть копеек, вот как перед богом.

– Покорно благодарим. Беспременно на пункт вам гнать придется.

– Милости просим… Вот мать пресвятая богородица, чтоб не сойтить мне с этого места, одна рубаха на плечах осталась… семь копеек…

– Мы душой рады для хорошего человека, – для хорошего человека отчего же не сделать?.. Главное, присягали, присяга… Опять то сказать: себя оберегаем, потому вы прогоните гурт, станет, упаси господи, скотина падать, а у нас там хозяйство, своя скотина. Опять же етеринар… и не увидишь, наскочит глазастый дьявол, как черт иму говорит…

Долго в шалашике слышится: «по рюмочке… покорно благодарим… главное, присяга… потому для доброго человека»… Наконец и гуртовщик и казаки вылезают из шалашика распаренные, красные, как из бани, с посоловелыми глазами. Казаки считают скот и получают по двугривенному с головы. Конные снова разъезжают по степи, хлопают бичами, и гурт уходит.

В виде разнообразия иногда наезжает ветеринар с пункта. Он с места начинает кричать и страшно ругаться.

– Это что такое?.. Да тут гурт целый прошел, следы кругом…

– Никак нет, вашскблагородие! Это прошлого месяца, што на пункт к вашему вашскблагородию заворотили который…

– Врете, мерзавцы: следы-то свежие, а через пункт за эти дни ни одной головы не прошло.

– Слушаем, вашскблагородие! – говорят казаки, держа под козырек и прямо и смело глядя ветеринару в глаза с таким видом, как будто хотели сказать: «Хоть режь, а мы не виноваты».

– Сгною в тюрьме мерзавцев!.. Сами себя ведь, подлецы, губите. Дома-то ведь скотина есть? Ведь присягали вы, негодяи, так вас и этак!..

– Так точно, вашскблагородие, есть скотина, по тому самому и оберегаем себя… а главное, што как присягали и присяге своей по гроб жисти…

Долго кричит ветеринар до хрипоты и потом уезжает. Казаки провожают его, и их невинные, покорные, безответные лица широко расплываются…

– Ишь расхорохорился, носастый черт!.. мало загребает.

Казаки знают, что, если ветеринар и не пропускает за взятку без осмотра скота, зато он всегда может на больший или меньший срок задержать здоровый скот и тем причинить гуртовщику огромные убытки. Понятно, что последний предпочитает откупиться.

Ветеринар уезжает, и опять зной, скука, безделье, побуревшая степь, мертвые солончаки, марево и столбы пыли.

Так провел Иван Чижиков свою службу. Наконец подошел срок. Собрал он свои пожитки в сумочку, зашил в тряпочку и повесил на гайтане на шею тридцать семь рублей сорок девять копеек, собранные им за службу; перекинул через плечо старую шинелишку, сумку, взял пику, помолился и отправился степью.

Среди бесплодного солонцеватого степного пространства, над которым стоит огромное, горячее, мутное небо, виднеется затерянная человеческая фигура.

Куда ни глянешь, везде истрескавшаяся сухая земля, горький, жесткий полынок, бурые обнаженные плешины глинистых солончаков, на которых ничего не растет. Сухой знойный ветер ходит по степи, и степь курится пылью, как пожарище. Уходя верхушками в молочное небо, ходят, крутясь, черные смерчи. Мелкая, едкая, горячая, иссушающая пыль лезет в рот, в нос, в уши идущему человеку, покрывая серым налетом волосы, исхудалое, почерневшее от загара лицо, по которому ползут, мешаясь с грязью, капли пота, старую шинель и холщовую сумку, перекинутые через плечо, форменную казачью фуражку на голове, засаленную и затрепанную, и короткую черную пику с сияющим на солнце острием.