Шрифт:
На секунду прервалось дыхание, и она закрыла глаза.
Инженер посторонился, давая дорогу.
И вдруг все, что всосалось с молоком матери, все привычки, взгляды, покойный отец, мать, крохотная комнатка, что скажут о ней знакомые, родные – все встало между ней и этим красивым, молодым, таким почтительным человеком, дающим ей дорогу.
И, пятясь, выкатив глаза, в ужасе протянув руки, она торопливо шептала:
– Нет, нет, нет!.. Нет, нет!..
Но он крепко, как тисками, сжал руку выше локтя и жестко проговорил, холодно блеснув незнакомыми глазами:
– Пожалуйте.
А она отчаянным, нечеловеческим движением вырвала руку и бросилась бежать по панели, бормоча:
– Нет, нет, нет!.. Нет, нет!..
Сзади торопливые, догоняющие шаги.
– Да позвольте… Куда вы?.. Хорошо, я довезу вас в карете.
Она путалась в юбках, задыхалась от безумного бега и неслась мимо темных домов, спящих извозчиков, неподвижных городовых…
– Нет, нет, нет!.. Нет, нет!..
По-прежнему бегут дни, недели, месяцы, годы.
Бегут годы, и нет уже ямочек, нет нежной пушистой кожицы персика на щеках, нет беспричинной молодой радости, но все то же ожидание в усталом сердце.
Оно красиво, оно все еще очень красиво, это удлинившееся матово-бледное лицо с глубокими глазами.
Бегут годы, и, как берега широкой реки, убегает прошлое.
Вот уже далеким воспоминанием маячит Лена – где-то она теперь? – инженер с подстриженной бородкой, бокал, швырнутый ему в лицо, в глубине широко отворенной двери устланная ковром, приглашающая к яркой, жгучей, страшной жизни лестница, – маячат, убегая и пропадая в дымке прошлого.
Незаметно, но все тихонько и неотвратимо меняется. Те же дома, улицы, та же работа, но многое исчезло невозвратно.
Давно уже не видела Николаева. Выделяясь пятном, он тоже убегает далеким воспоминанием.
Заходил он печальный и грустный, потом уехал навсегда, а она получила письмо. И в нем было: «Я люблю вас, и мы больше не увидимся…» И еще: «Золото в горах лежит тоненькими прожилками, а массивы лежат грудами, давят и дают формы…»
Ничего особенного, но каждый раз, как вспоминает, кольнет обидой.
И те же улицы, и те же дома, и тот же неустанный грохот и гул города. А жизнь убегает.
И надо бороться за нее зубами и когтями, ибо при малейшей оплошности даже ее, серую и скучную, отнимут.
Но ведь тысячи людей за этими стенами, окнами, тысячи людей на этих улицах, площадях имеют семью, живут человеческой жизнью.
Человек с длинными бегающими пальцами по-прежнему приезжает, привозит цветы, конфеты и говорит:
– О такой жене, как вы, я и не мечтал, но… но я получаю только две с половиною тысячи, а этого довольно только на то, чтоб плодить только нищих…
«Будем плодить нищих!»
Иногда ей кажется – вот-вот ее отпустит кто-то, кто неумолимо охватил ее, сжав безжалостные когти, но крепко держит магазин, спокойно, бесстрастно шумит кругом огромный город.
Она прислушивается и вдруг слышит, слышит не экипажи, не колеса, не удары кованых копыт, не шаги людей, не говор и гомон, а ни на минуту не смолкающий, тяжко колеблющийся голос города:
– Га-а-а-а-а…
Мутно дрожа, стоит в окнах, в ушах, в груди:
– Га-а-а-а-а…
Торопясь на службу и глядя на уходящие под ногами плиты и чтоб слышать свои мысли, она думает вслух:
– …Двадцать четвертое… пять дней… Как приду, возьму у Нади… большой и высокий, рыжая борода…
– Га-а-а-а…
Иногда ей попадаются люди, которые тоже идут торопливо, нагнув голову, и думают вслух.
Город всех покрывает одинаково, ровно, без пощады:
– Га-а-а-а…
А по ночам она мечется в припадках тоски и отчаяния.
Мать измученно стоит над ней:
– Марусечка, Марусечка, дочка моя!..
А та бьется в рыданиях:
– Пусти, пусти!.. Так всю жизнь… Вон я уж старая делаюсь, кому я нужна?.. Ты-то прожила себе… Пойду на улицу, все равно… О, я несчастная!..
– Марусечка, Марусечка!
– Ну, что «Марусечка»?.. Из твоей жалости шубы не сошьешь…
А утром, как бежать в магазин, она не может оторваться и целует, целует эти старые, так много поработавшие на своем веку руки.
– Мамуся, не сердись на меня… Мамуся, я – гадкая, я – злая… Мамуся моя родная!
По ночам мать встает и подолгу прислушивается к дыханию дочери.
Тихо озаряет лампадка, и на лице тени. А возле кровати, на коврике, башмачки с чуть покривившимися каблуками. И вид этих небрежно брошенных башмаков в тихом сумраке спящей комнаты почему-то особенно больно поражает старое изболевшееся сердце. Медленно и горько в морщинах ползут слезы. Становится на колени, тихо шепчет, глядя на колеблющиеся в углу по образу тени, и этот материнский шепот наполняет комнату, дом, город, наполняет весь мир.