Одни стоят, опустив непокрытые головы, слушают нищих, другие – псалтирь, третьи пробираются назад, чтоб запрягать и ехать домой, и торговки выкрикивают снедь.

Дедушка с голой, как кость, головой бьет поклоны.

Громадный мужик, с всклокоченными лохмами, такой же всклокоченной черной бородой и сверкающими, как у цыгана, глазами, слушает псалтирь, а может быть, и не слушает, а пристально всматривается в читающего, все пристальнее, все подозрительнее. Долго глядит, потом кладет на плечо тяжелую руку, и тот испуганно приседает.

– Ась?

А черный говорит, мотнув мохнатой головой:

– Будя, будя читать-то!.. Слово скажи, скажи слово, – вишь, народ дожидает.

Человек в скуфейке оправляется и говорит скороговоркой:

– Что ж… я ничего… я могу… во имя господне…

И, оправившись совсем, хозяйственно-озабоченно говорит:

– Низко, не видать и не слыхать. Кабы подставочка… Что я им в брюхо-то говорить буду?

Около них толпятся, прислушиваясь.

– Сани можно, – слышится из толпы.

– Во, во, во!.. Сани.

– Ага!

Лохматый мужик расталкивает, идет к ближайшим саням, могуче встряхивает за поднятые оглобли, чтоб сдвинуть из завалившего снега, и приволакивает к водоему.

– Во, во!

– Суды, суды!..

Толпа расступается, смыкается вокруг саней.

Человек в скуфейке ощупывает довольными глазками, облизывает губы, готовит голос; заученные слова, жесты, выкрики – все наготове.

И пожимаясь от холодного ветра, который забивается в рукава, лезет на скрипучие, заляпанные снегом розвальни, – влезет и значительно скажет такое старое, знакомое: «Православные христиане!..»

Откашливаясь, влез; влез, оглянулся и разом потерял приготовленное, точно рассыпал.

По белой равнине, далеко уходя, в ожидании глядит в серое небо лес поднятых оглобель. Видны привязанные лошади, а людей нет, – все огромной сплошной, не прерывающейся толпой сдвинулись вокруг его саней, все затопив, – и истоптанный, с мерзлым конским навозом снег, и нищих, и торговок, и замолкших кликуш, а отдельные фигуры торопливо бежали между саней к темнеющей толпе.

Человек в скуфейке озирается в испуганном недоумении.

Захотелось потихоньку, съежившись, незаметно слезть с саней и смешаться и потонуть в этой толпе баб и мужиков, которым он рассказывал по деревням и с такой огромной пользой для себя о святых местах, об угодниках, о спасении души, – но огромное желтеющее лицо толпы, тысячи глаз, тысячи напряженно ожидающих, не отрывающихся глаз тянутся к нему, связывают и не пускают.

Чувствуя себя крохотным и бесконечно затерянным и чувствуя, что надо, наконец, начать, он ловит стянувшимися от холода губами холодный воздух, стараясь и не в состоянии глубоко вздохнуть, и говорит совсем не так, как надо: «Православные христиане», а говорит сорвавшись и испуганно:

– Братцы!..

Но, должно быть, именно так и надо было начать, потому что судорогой пробегает по толпе не то вздох, не то звук удивления, и, пошатнувшись и придвинув передние ряды к самым саням, толпа замирает, темнея непокрытыми головами и дымясь стынущим на морозе дыханием.

И сам, охваченный нарастающей тревогой, чувствуя подступающую к глотке спазму, недоуменно собрав брови и не зная, что дальше говорить, человек в скуфейке неожиданно для себя выкрикивает:

– Братцы! во грехах… по грехам нашим, бра-атцы!..

Густой мороз тяжело и равнодушно глотает пискливый голос, но для тысяч людей он гремит, как труба архангела, и, отпрянув, тысячекрат повторенный, далеко потрясает молчаливую холодную снежную степь.

– Во грехах!

– Го-осподи!

– По грехам нашим.

– …а-а-а-а!..

– Оставил нас господь!

В судорожных рыданиях бьются женщины, но это – не отвратительные выкрики кликуш, а жгучее отчаяние не видящих конца людей.

– По грехам нашим…

– Оставил господь…

– Нет нам прощения…

И тысячи рук простираются, и тысячи голосов мечутся, и пар дыхания, как дым кадильниц, колеблясь, возносится над ними.

Человек в скуфейке, весь трясясь, стуча прыгающей челюстью, огромными, расширенными глазами всматривается с недоумением, с великим изумлением высматривается и видит, видит то, чего не видел годы: видит испитые, измученные, обветренные лида, скорбные, изрезанные нуждой, горем, отчаянием, молчаливой покорностью; видит эти лица, вместо которых прежде видел только дичь, то простодушную, то хитрую, к которой надо было осторожно, умеючи подходить; видит тысячи глаз, которые ждут от него ответа на непоставленный вопрос.