– «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое» [18] .

– Загадка Самсона! – воскликнул поляк. – Он поджег хвосты тремстам лисицам и спалил урожай филистимлян.

– Тогда собакам повезло, – сказал Грегуар.

– А в отместку филистимляне сожгли жену Самсона… – Юсти умолк. – Простите.

– А он перебил им голени и бедра, – сказал Тангейзер, – и поселился в ущелье скалы Етам.

Он тоже замолчал, чувствуя, что голова у него стала совсем пустой.

Мальчики переминались с ноги на ногу, все еще не уверенные в судьбе подобранной собаки.

– Накройте Карлу, – сказал иоаннит. – Идите. И дайте псу воды, а то он умрет.

– Как обезьяны, – вздохнул его маленький слуга.

– Какие обезьяны? – не сразу вспомнил клетку с мертвыми зверьками Юсти.

– Может, мы сначала напоим его, а потом накроем вашу жену и прочтем молитвы? – предложил Грегуар.

– Иисус сказал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», – ответил Матиас.

– Да, – согласился гугенот. – Но что Он имел в виду?

– Он имел в виду, что стойкие и преданные товарищи должны сначала напоить собаку. Идите.

Подростки свернули в переулок и сразу же заспорили.

– Юсти, – сказал Грегуар, – я назвал Клементину, значит, ты должен придумать имя собаке.

– Он избежал огня и меча, – задумчиво произнес его новый товарищ. – Как Эней в горящей Трое.

– Кто такой Эней?

Попытка Грегуара правильно произнести это имя закончилась полным провалом, и Юсти пожалел его.

– А как бы ты его назвал? – спросил он.

Тангейзер смотрел, как они исчезают за углом – две неокрепшие души, израненные ужасами, что творились вокруг. Или не израненные, а сумевшие подняться выше всего этого, на что госпитальер очень надеялся. Он молился за них – без слов, не обращаясь к какому-то конкретному богу. Молился за Карлу. Молился за нерожденного ребенка, познавшего все лучшее, что может предложить этот мир, и не увидевшего его темной стороны. Ему следовало бы молиться и за собственную душу, но рыцарь не мог представить, кто услышит такие молитвы, кроме жестоких и древних богов с давно забытыми именами.

Улица все еще утопала в тени, но постепенно становилось все жарче. Тангейзер вытер рукавом пот со лба. По щекам его текли беззвучные слезы, и он не знал, что именно стало их причиной, – слишком много чувств в его душе сражались за эту честь.

Иоаннит снова стал водить клинком по оселку. Он убрал заусенец и заточил кромку, смачивая точильный камень в вине. Кончик рыцарь сделал тупым, чтобы тот не вонзался в кость, а скользил по ней. Затем, убрав украшенный ляпис-лазурью кинжал в ножны на правом бедре, он достал свой собственный клинок, висевший на поясе слева. Мысли его вращались вокруг убийства и мести. Внутри него образовалась пустота, которую можно было заполнить только кровью. Не знаниями, не скорбью, не Богом и не любовью. Жажда крови стала истиной Матиаса и мерой его краха как человека. Он прожил жизнь и ничему не научился. А теперь снова должен стать вестником смерти. Он будет разгадывать загадки. Будет плясать вместе с Фокусником. Опустится на самое дно ямы. Тангейзер понимал, что эту пустоту не заполнит ни вся кровь Парижа, ни гибель всего мира. Но кровь все равно прольется. Он будет купаться в ней. Рано или поздно эта кровь станет его собственной, и тогда он обретет покой.

Вдруг он понял, что колокола смолкли.

Тангейзер сидел рядом с мертвой собакой в сточной канаве и точил клинки. Он выпил все вино из чаши. Его слезы влились в реки слез, которые были и будут пролиты, и унеслись в вечность.

В двухколесной тележке на пропитанном кровью матрасе Карла и ее нерожденный ребенок двигались на запад, в самое сердце Вилля. Во Дворы, в королевство Кокейн.

Узкая улица была пустынной, если не считать их каравана с награбленным добром – целых пять тележек, на первой из которых восседала Карла. Впереди шел Гриманд, а между тележками сновали выжившие собаки, забывшие о недавних унижениях и надеявшиеся на вознаграждение. Пепин и Биго, самые крепкие из шайки, тащили тележку Карлы. Они гримасничали, стирая струйки пота, оставлявшие дорожки на их грязных лицах. Им приказали не разговаривать с «дамой с юга», и они не осмеливались даже смотреть в ее сторону. Антуанетта свернулась калачиком у ног Карлы, вцепившись в ее юбку: за все время пути девочка не произнесла ни слова. Итальянка была благодарна ей за молчание: ей нечего было предложить малышке, кроме шанса на жизнь. Остальное – все, что она имела, включая ее саму, – нужно ее ребенку.

Графиня де Ла Пенотье чувствовала себя абсолютно беззащитной, словно голой. Ноги ее были мокрыми и липкими. Отошедшие воды оставили темные пятна на золотистой ткани платья. Боль в спине усилилась, и Карла уперлась ладонями в бедра, но облегчения это не принесло. Переднюю часть тележки Гриманд нагрузил ее вещами: сверху лежали футляры с музыкальными инструментами и лук Алтана. На дно бросили сложенный вдвое матрас и гору подушек, но, несмотря на этот широкой жест, женщине было неудобно. Хотя другого она и не ждала.