Место действия одной из ключевых сцен «Братьев Карамазовых» Федора Достоевского – Оптина пустынь в Козельске, которая в 1939 и 1940 годах стала советским лагерем для военнопленных. Здесь происходит самый знаменитый диалог романа – разговор между юным дворянином и монастырским старцем о возможности моральности без Бога. Если Бог умер, тогда все дозволено? В 1940 году в реальном здании, в котором происходил книжный диалог, в бывшей резиденции монахов, сидели следователи НКВД. Они олицетворяли собой советский ответ на этот вопрос: только смерть Бога несет освобождение человечеству. Многие польские офицеры неосознанно давали другой ответ: там, где все дозволено, Бог – это последнее пристанище. В своих лагерях они видели соборы и молились в них. Многие посетили пасхальную службу, прежде чем их отправили на смерть [278] .

Узники трех лагерей (по крайней мере, многие из них) догадывались, что их фильтруют, отбирают для какой-то роли, которую они могли бы сыграть в Советском Союзе. Они, впрочем, не знали (или почти не знали), что если они завалят этот тест, их убьют. Они ничего не знали о «польской операции» во время Большого террора, в ходе которой десятки тысяч советских поляков были расстреляны всего двумя годами ранее. Даже если бы они и понимали, что за этим стоит, тяжело представить, что многим из них удалось бы продемонстрировать хоть какую-то правдоподобную преданность советской системе. В лагерях им довелось читать советские газеты, смотреть пропагандистские фильмы и слушать советские радионовости по громкоговорителю. В основном, все это им казалось нелепым и оскорбительным. Даже те, кто доносил на своих товарищей, считали систему абсурдной [279] .

Диалог между двумя культурами не очень удавался, по крайней мере, не было очевидных общих интересов. В этот период, когда Сталин был союзником Гитлера, таких общих интересов нельзя было себе представить, а вот возможностей для непонимания было предостаточно. Коллективизация и индустриализация модернизировали Советский Союз, но без внимания к населению или, лучше сказать, к потребителю, что было характерно для капиталистического Запада. Советские граждане, управлявшие Восточной Польшей, сваливались с велосипедов, ели зубную пасту, пользовались унитазами как раковинами, носили по несколько наручных часов, бюстгальтеры – как ушанки, а комбинации – как вечерние платья. Польские узники тоже многого не знали, даже о более важных вещах. В отличие от советских граждан, которые находились в такой же ситуации, как и они, поляки верили, что их не могут осудить или расстрелять без юридических оснований. То, что эти советские и польские граждане, многие из которых родились еще во времена Российской империи, так плохо теперь понимали друг друга, было знаком великой цивилизационной трансформации сталинизма.

Главный следователь в Козельске, человек, унаследовавший резиденцию монастырского старца из Достоевского, выразил это деликатно: дело в «двух расходящихся философиях». В конечном итоге, советский режим мог расширять и навязывать свою философию. На шутки по поводу советских людей в Восточной Польше можно было легко возразить так: а страна теперь как называется? Поляки в лагерях не могли соответствовать советской цивилизации. Они не жили так, как жили советские люди: российские и украинские крестьяне, видевшие их, через десятилетия вспоминали об аккуратности, чистоте и гордости поляков. Их нельзя было заставить жить так, как жили советские люди, по крайней мере, не за такой короткий срок и не при таких обстоятельствах, но их можно было заставить умереть, как заставляли советских людей. Многие польские офицеры были сильнее и образованнее захвативших их в плен энкавэдистов, но они были безоружны и обескуражены, когда двое держали их под руки, а третий стрелял; их хоронили там, где, казалось, никто никогда их не найдет. В смерти они могли разделить молчание граждан советской истории [280] .

В целом, этот меньший по масштабам террор, это возобновление «польской операции» привели к гибели 21 892 польских граждан. Подавляющее их большинство (хотя и не все) были поляками по национальности. Польша была многонациональным государством, и офицерский состав был многонациональным, поэтому многие из расстрелянных были евреями, украинцами и беларусами. Около 8% жертв были евреями, что соответствует проценту еврейского населения в Восточной Польше [281] .

Как и во время Большого террора, карали также и семьи репрессированных. За три дня до того, как Берия предложил расстрелять узников всех трех лагерей, он приказал депортировать их семьи. Советский режим знал, кем были эти люди: заключенным позволялось переписываться с теми, кто был им дорог, и таким образом были составлены списки имен и адресов. «Тройки» в Западной Беларуси и Западной Украине подготовили имена 60 667 человек для высылки в спецпоселение в Казахстане. Большинство из них были членами семей тех, кого в одном из приказов назвали «бывшими людьми». Это обычно были семьи без мужей и отцов. Женам сказали (типичная советская ложь), что их отсылают туда, где сейчас находятся их мужья. На деле же семьи высаживали в сибирской тайге (где «вечные грязь и снег», как писал один тринадцатилетний польский мальчик), а мужчин расстреливали в Катыни, Калинине, Харькове, Быковне и Курапатах. Группа польских детей отправила 20 мая 1940 года Сталину письмо: они обещали быть хорошими советскими гражданами и жаловались только на то, что «трудно жить без наших отцов». А на следующий день энкавэдисты получили денежное вознаграждение за то, что очистили три лагеря от узников и не допустили ни единого побега [282] .

Поскольку мужчин не было, эта депортация стала для ее жертв более сложной, чем февральская. Женщин с детьми (а часто и с пожилыми родителями их мужей) выгружали в Казахстане. Так как они уезжали в апреле и на сборы не давали времени, у большинства женщин не было нужной одежды. Ту, что была, им часто доводилось выменивать на продукты. Женщины пережили следующую зиму, научившись собирать засохший помет животных и топить им печи. Тысячи женщин умерли. Многим из них довелось решать вопрос выживания собственных детей. Они хотели, чтобы их дети росли поляками, но часто понимали, что должны отдать их в советские заведения, чтобы у тех была пища и возможность выжить. Одна женщина оставила пятерых своих детей в кабинете НКВД и исчезла, прижав к груди шестого, – больше никто ее не видел. Беременная жена экономиста из лагеря в Старобельске, который за нее переживал и которого расстреляли в Харькове, рожала уже в ссылке. Младенец умер [283] .

В то же самое время, в марте 1940 года, руководитель НКВД Берия приказал депортировать тех, кто отказался получать советские паспорта. Это означало, что они отвергают советскую систему, а также являются реальной проблемой для советских бюрократов. Польских граждан, отказывавшихся заносить свои персональные данные в советские списки, нельзя было выследить и наказать с желаемой эффективностью. Так получилось, что подавляющее большинство тех, кто отверг советские паспорта, были еврейскими беженцами из Западной Польши. Эти люди сбежали от немцев и не имели ни малейшего желания становиться советскими гражданами. Они боялись, что, если примут советские документы, им не позволят вернуться в Польшу, когда она возродится. Таким способом евреи доказали, что они – преданные граждане Польши, и стали жертвами обоих режимов, захвативших их родную землю. Они сбежали от разрушительных операций СС только для того, чтобы НКВД депортировал их в Казахстан или Сибирь. Из 78 339 депортированных в ходе июньской операции 1940 года, направленной на беженцев, около 84% были евреями [284] .