– Он вообще ни с кем не общался, – продолжил Йоппенс. – Ни с одним из заключенных, ни с кем на воле, ни с охранниками, ни со мной – ни с кем.

– Звучит необычно, – сказал Роот.

– Он мог просидеть все это время и в одиночной камере, – продолжил Йоппенс. – Ему это было безразлично. Полный интроверт. Чертовски зацикленный на самом себе… хотя, конечно, своеобразный.

– Он не нарушал дисциплину? – спросил Роот.

– Никогда, – ответил Йоппенс. – И ни разу не улыбнулся.

– Он принимал участие в мероприятиях?

Куратор покачал головой:

– Раз в неделю плавал. Два раза ходил в библиотеку. Читал газеты и брал книги… Не знаю, можно ли это назвать мероприятиями.

– Но вы, должно быть, с ним разговаривали?

– Нет, – ответил куратор.

– Он отвечал, когда к нему обращались?

– Конечно. Доброе утро, спокойной ночи и спасибо.

Роот задумался. «Да, стоило провести за рулем целый день ради этого, – подумал он. – Придется поговорить еще немного. Раз уж я здесь».

– Ни с кем близко не общался во всей тюрьме?

– Нет, – ответил Йоппенс.

– Ни с кем, – подтвердил Бортсма.

– Письма?

Куратор немного подумал.

– Получил всего два… Думаю, от родственников. Сам отправил открытку за пару недель до освобождения.

– За двенадцать лет?

– Да. Открытка была его сестре.

– Тогда свидания?

– Два, – ответил Йоппенс. – Вначале как-то приехал брат. Верхавен не стал с ним встречаться. Даже не вышел в комнату для свиданий… Я тогда еще не работал, но мне рассказывал мой предшественник. Брат прождал его там целый день…

– А второе?

– Простите?

– Второе свидание. Вы сказали, что их было два.

– Это была женщина. В прошлом году, кажется… или нет, года два назад.

– Что за женщина? – спросил Роот.

– Понятия не имею.

– Но к ней он вышел?

– Да.

Некоторое время Роот рассматривал ракетки и дипломы.

– Мне кажется, все это довольно странно, – сказал он. – У вас много таких заключенных?

– Ни одного, – ответил директор. – Я никогда не встречал ничего подобного.

– Чудовищное самообладание, – сказал куратор. – Мы говорили о нем с коллегами, все с этим согласились… то есть внешнее. Внутри, конечно, явно какая-то загадка.

Роот кивнул.

– Почему к нему такой интерес? – поинтересовался директор. – Или это нельзя разглашать?

– Не то чтобы… – ответил Роот. – Рано или поздно все станет известно. Мы нашли его убитым.

Тишина, которая повисла в комнате, напомнила Рооту внезапное отключение света.

– Это просто… – Куратор потерял дар речи.

– Но что, черт возь… – начал было директор Бортсма.

– Об этом не следует распространяться до поры до времени, – прервал его Роот. – Если нам удастся поработать еще несколько дней в спокойной обстановке, без охоты на нас журналистов, мы будем благодарны.

– Разумеется, – ответил Бортсма. – Как он умер?

– Мы не знаем, – ответил Роот. – У нас пока нет головы, рук и ног. Кто-то его расчленил.

– Ой, ой, ой, – сказал Бортсма, и Рооту показалось, что его загар поблек на пару тонов. – Это не тот ли, о ком писали газеты?

– Именно он.

– И когда же он умер? – спросил куратор Йоппенс.

– Уже довольно давно, – ответил Роот. – Он пролежал восемь месяцев, прежде чем его обнаружили.

– Восемь месяцев? – воскликнул Йоппенс и наморщил лоб. – Видно, это произошло вскоре после освобождения.

– Мы думаем, что в тот же день.

– Его убили в тот же день?

– Вероятно.

– Хм… – задумался Бортсма.

– Да, у нас тут все же в некотором роде безопасно, – заметил Йоппенс.

Повисла неловкая пауза. Роот почувствовал, что голоден, и подумал, почему ему, во имя всего святого, ничего не предлагают.

– Его отпускали на волю?

– Он никогда не просился, – объяснил Бортсма. – А мы никого не принуждаем.

Роот кивнул. О чем бы еще спросить?

– Значит, у вас нет никаких подозрений… – сказал он задумчиво, – никаких идей, кто бы мог желать ему смерти?

– А у вас есть? – спросил куратор.

– Нет, – признался Роот.

– И у нас нет, – сказал директор. – Ни малейшей догадки. Здесь он вообще ни с кем не общался. Ни по-хорошему, ни по-плохому… Видно, кто-то его поджидал.