– Но ваша мать хотела, чтобы вы прожили жизнь в соответствии с собственной волей.

– И уже самим этим желанием она навязывала мне представление о том, как я должен прожить эту жизнь.

Когда война закончилась, я принял обдуманное решение избавиться от этих двух имен, словно сам этот жест мог обеспечить мне новую личность, даровать мне свободу как от мечты матери, так и от жизни, которая, как был уверен мой дед, была мне предначертана. Все это я и объяснил Митико.

– Теперь вы прожили без них почти всю жизнь. Думаете, что-то в ней изменилось?

– Не знаю.

– Нет, знаете. – Она указала на мое сердце. – Здесь у вас пустота, я права? Словно чего-то не хватает.

Я поерзал на скамье, смущенный данной оценкой. На нас никто не обращал внимания: мы были просто двумя стариками, сидящими на скамейке и мечтающими о молодости, провожая и встречая отпущенные нам недолгие дни.

– Это то самое место, где сидели мы с Эндо-саном, когда я решил спасти Кона.

– Как вы смогли остаться жить здесь, ведь на острове столько всего напоминает о войне?

– Куда еще мне было деваться? По крайней мере, здесь воспоминания не дают мне скучать. А когда становится невмоготу, я всегда могу уехать и вернуться обратно, когда полегчает. Лучше так, чем остаться вообще без дома, разве нет?

– Да, это так, – ответила она и замолкла.

– Простите меня. Это было жестоко с моей стороны.

– Я совсем не помню свой дом. Иногда мне кажется, что война испепелила не только его, но и все мои воспоминания. Все обратилось в прах.

Начинался прилив, и на мутной плоской поверхности замелькали белые кудряшки от набегающих друг на друга маленьких волн, подбиравшихся к берегу. Линия прибоя отражалась на гладкой влажной поверхности пляжа. Крики индийских скворцов и ворон, обосновавшихся на деревьях, соревновались с криками лоточников. Митико пила сок из большого молодого кокоса, тяжесть которого давила ей на колени. «Словно отрубленная голова», – подумал я и тут же отогнал эту мысль. Она слабела с каждым днем, и меня это беспокоило.

Она осторожно погладила мне руку. Мне нравилось ее теплое прикосновение. Ветер играл у нее в волосах, и она рукой отвела их от лица.

Я развернулся в другую сторону и указал на ряд бунгало, выходящих фасадами на дорогу.

– Этот дом когда-то принадлежал семье Се. – Я направил ее взгляд на обветшалый двухэтажный особняк, обнесенный колючей проволокой. – Они владели самой большой бисквитной фабрикой на Пенанге. А вон то здание стоит здесь уже сто десять лет. Через неделю его снесут и построят на его месте двадцатиэтажный жилой дом, – в моем голосе сквозила горечь. – И тот тоже. Там жил друг отца. У его семьи был банк.

Улица была застроена великолепными домами, возведенными в двадцатые годы двадцатого века. Многие уже снесли, но на карте своей памяти я видел их каждый день нетронутыми, во всем великолепии, гордо выстроившимися в ряд. И я помнил людей, которые в них жили, ходили из комнаты в комнату, с этажа на этаж, помнил скандалы и трагедии, случавшиеся в их жизнях.

Все ушло. Даже я не мог скупить все эти здания. Теперь они превратились в бары, кофейни, закусочные, рестораны морепродуктов с заоблачными ценами и торговые центры.

– Вы очень любите этот остров.

– Когда-то любил. Сейчас я чувствую, что потерял с ним связь. Это уже другой мир. Мы должны уступить место молодым. Может быть, поэтому я трачу столько денег и времени на скупку и реставрацию старых домов. Мне хочется оттянуть неизбежное.

Мы встали, вернулись к машине и поехали к центру города, через Кимберли-стрит, полную магазинчиков, торгующих благовонными палочками и блюдами чаошаньской кухни [94] , на Чулиа-стрит и дальше по узким улочкам. Между Кэмпбелл-стрит и Цинтра-стрит был отрезок, когда-то носивший название «Цзипун-кай», Японская улица. Когда мы, припарковав машину, пошли по ней, я перенесся в прошлое, потому что именно сюда Эндо-сан впервые привел меня на обед. До войны здесь были чайные домики, где прислуживали гейши, а также необычное скопление магазинов, торговавших фотоаппаратами, к которым местные относились с подозрением, считая их прикрытием для шпионских действий.

Меня каждый день преследовали слова, сказанные мной Эндо-сану в первые дни нашего знакомства: «Я хочу запомнить все». И я запомнил, как предсказала мне Изабель. Мне посчастливилось обладать даром памяти. Подспорьем служило то, что остров не особенно изменился, по крайней мере, в этой части города. Иногда я хожу по этим улочкам и переулкам, слушаю звуки, вдыхаю запахи и жарюсь на солнце и, поворачиваясь к Эндо-сану, чтобы сказать ему что-то, в шоке понимаю, что нахожусь не в прошлом. Хозяева магазинов – узких индийских лавок с подержанными книгами, от которых избавлялись возвращавшиеся домой бэкпекеры, дешевых гостиниц и интернет-кафе, магазинчика, торгующего изделиями из ротанга, где я купил трость, которую хозяин предусмотрительно укоротил, чтобы приспособить к моей походке, – все как один меня узнавали.

Я стал завсегдатаем этих мест. Часто меня удивляло, что путеводители не включают меня в список достопримечательностей квартала: седой старик, который бродит по древним нестареющим улицам и непрестанно ищет то, чего больше нельзя найти.

Мы вышли из La Maison Bleu, бывшего особняка Чонга Фатцзы, поблагодарив смотрителя за экскурсию. Солнце обесцвечивало выкрашенные в индиго стены, придавая им пудрово-пыльный оттенок.

– Вон там дом Таукея Ийпа.

Я указал на здание ниже по улице. Потом взял Митико за руку и повел туда.