Было так странно готовить на двоих, мне даже пришлось напомнить себе удвоить количество ингредиентов. Как всегда во время готовки, я оставлял в кильватере открытые банки с пряностями, полунарезанные овощи, половники, ложки и разнокалиберные тарелки, закапанные соусами и маслом. Мария, моя горничная, часто жалуется, что я развожу беспорядок. А еще она причитает, чтобы я заменил кухонную утварь, большая часть которой довоенного британского производства и еще вполне крепкая, разве что шумновата и чрезвычайно сварлива, как старорежимные английские горные инженеры и плантаторы, которые каждый день торчат в баре Пенангского плавательного клуба, отсыпаясь там после обеда.

Я посмотрел в сад сквозь большие кухонные окна. Теперь женщина стояла под деревом в полной неподвижности, а ветер тряс ветки и обсыпал ее дождем из сверкающих капель. Спина была прямой, плечи она держала ровно, избежав понурой старческой сутулости. Упругая кожа лица сопротивлялась морщинам, что придавало гостье решительный вид.

Когда я вернулся из кухни в гостиную, она была уже там. Комната, в которой никогда ничего не менялось, с высоким потолком и затерявшимися в темноте гипсовыми карнизами, была обшита деревом. Света факелов в руках статуй черного мрамора, изображавших героев античных мифов, хватало лишь на то, чтобы слабо осветить углы. Стулья из тяжелого бирманского тика, обитые потрескавшейся кожей, потеряли форму от количества сидевших на них поколений. Мой прадед заказывал эти стулья в Мандалае, когда строил Истану. В углу стоял кабинетный рояль немецкой фабрики «Шуманн». Я следил, чтобы он всегда был отлично настроен, хотя на инструменте уже много лет никто не играл.

Она изучала фотографии на стене, возможно, надеясь отыскать его лицо. Ее ждало разочарование. У меня никогда не было фотографии Эндо-сана; сколько бы снимков мы с ним ни сделали, ни на одном не было ни его одного, ни нас с ним вдвоем. Я хранил его портрет в памяти.

Она указала на одну из фотографий:

– Хомбу Додзё Айкикай? [3]

Мой взгляд проследовал за ее пальцем.

– Да.

Эта была сделана во Всемирной штаб-квартире айкидо в токийском районе Синдзюку, я и Морихэй Уэсиба, основатель айкидо. Я был одет в белую хлопковую ги – кимоно для тренировок – и хакаму, традиционные черные брюки, какие носят японцы, и напряженно смотрел в глазок камеры; волосы у меня были еще темными. Рядом с моими пятью футами одиннадцатью дюймами О-Сэнсэй, Великий Учитель, как его называли, выглядел крошечным, как ребенок, и обманчиво уязвимым.

– Вы еще преподаете?

Я покачал головой и ответил по-японски:

– Уже нет.

Она назвала нескольких своих знакомых, мастеров высокого уровня. С каждым новым именем я кивал, и какое-то время разговор вращался вокруг них. Кого-то уже не было в живых, кто-то, как и я, отошел от дел. Но были и те, кто, несмотря на возраст, им было под девяносто, исправно продолжали тренировки, которым посвятили всю жизнь.

Она указала на другую фотографию:

– Это ведь ваш отец? Вы с ним – одно лицо.

Этот черно-белый снимок сделал наш водитель перед самым началом войны. Вся семья стояла перед портиком, и от света солнца и моря голубые глаза отца казались еще светлее, а зубы – совсем белыми. Его аккуратно зачесанная седая шевелюра почти сливалась с ослепительно сияющим безоблачным небом.

– Он был очень красивым мужчиной.

Вокруг него стояли все мы: Эдвард, Уильям и Изабель от первого брака, я – от последнего, и в лице каждого из нас проглядывали отцовские черты. Наши улыбки были неподвластны времени, как будто нам суждено было навеки остаться вместе, смеяться и любить жизнь. Я еще помню тот день, вопреки расстоянию пробежавших лет. Это был тот редкий момент, когда я чувствовал себя частью семьи.

– Ваша сестра? – Она перешла к следующей фотографии.

Я кивнул и посмотрел на Изабель на балконе своей комнаты – в руке винтовка, щеки решительно втянуты, – словно плывущую ввысь в свете огней первого этажа. Я почти ощутил теплый ветер, играющий ее юбкой.

– Это на нашем последнем приеме, до того как война все разрушила.

Дождь стих, и я предложил Митико поужинать на террасе. Она настояла на том, что поможет накрыть на стол, а я закатал навес, чтобы открыть небо. Мы сидели под звездной прогалиной – бороздой в облаках, засеянной сверкающими семенами.

Несмотря на простоту приготовленной мною пищи, ела она с отменным аппетитом. Кроме того, гостья оказалась интересной собеседницей; у меня появилось чувство, что мы с ней были знакомы всю жизнь. Отпив налитого чая, она с удивлением поднесла чашку к носу. Я внимательно наблюдал, пройдет ли она испытание.

– «Благоухание одинокого дерева», – угадала она название сорта, который я специально заказывал в Японии. – Его собирают на плантациях рядом с моим домом. После войны его невозможно было достать, потому что все террасовые поля были разрушены.

В конце ужина она подняла бокал с вином и грациозно повела им в сторону острова.

– За Эндо-сана, – тихо сказала она.

– За Эндо-сана, – кивнул я.

– Прислушайтесь, вы его слышите?

Я закрыл глаза и, да, я его услышал. Услышал его дыхание.

– Он всегда здесь, Митико. Вот почему, куда бы я ни уезжал, меня всегда тянет обратно, – чуть улыбнулся я.

Она взяла мою руку в ладони, и я снова почувствовал ее птичью хрупкость. Голос Митико был полон грусти.

– Бедный друг. Как же вы настрадались.