Мин поставила на стол тарелки с супом.

– Как идут дела в Китае? – поинтересовался я.

Эта страна больше не казалась мне такой далекой, как раньше, и я понимал, что это благодаря тому, что дед открыл мне свое прошлое.

Дядюшка Лим вздохнул:

– Очень плохо.

– Про города, захваченные японцами, передают ужасные новости. В Нанкине было хуже всего [55] , – добавила Мин, закрыв глаза.

– Что там произошло? – спросил я.

В тридцать первом году, после захвата Маньчжурии и установления марионеточного правительства, японцам не терпелось найти повод для вторжения на остальную территорию Китая. Что они и сделали седьмого июля тридцать седьмого года, когда китайские и японские войска устроили стычку на мосту Марко Поло рядом с Пекином. Теперь Япония контролировала основную часть северо-восточных китайских земель.

Мин говорила о самых последних событиях, и сначала я ей не поверил. Несмотря на то что императорская армия Японии не позволяла иностранным журналистам отправлять репортажи в остальной мир, беженцы и миссионеры распространяли сообщения о ее зверствах. И все же я упрямо отказывался верить, что человеческая раса может оказаться настолько варварской, настолько животно-жестокой. Увидев выражение моего лица, Мин сказала:

– Мне все равно, верите вы или нет. Сами все узнаете, когда японцы придут сюда.

Сейчас кажется странным, что абсолютно все, китайцы, малайцы или индийцы, были абсолютно уверены, что Япония в конце концов захватит Малайю. Китайцы боялись, что японцы продолжат в Малайе Нанкинскую резню, а малайцы с индийцами надеялись, что они освободят их от колониального владычества. Большинство англичан посмеивалось над мыслью, что Малайя может быть оккупирована; под прикрытием батарей морской артиллерии в Сингапуре они чувствовали себя в безопасности. Я, как обычно, разрывался между двумя мнениями. Я знал, что японцы не настолько некомпетентны, как их выставляют правительственные чиновники, но они были не настолько сильны или глупы, чтобы вступать в войну с Британской империей.

Из разговора было понятно, что отца с дочерью связывают крепкие узы любви, несмотря на то что дядюшка Лим очень редко видел Мин, пока она росла. Я наблюдал, как он смеялся над ее рассказом про деревенского старосту и его выходки; тогда я впервые увидел, как он смеялся как личность, как отец, как мужчина. Почувствовав себя неуместным и лишним, я тихо вышел.

Мин пробыла в доме еще несколько дней и однажды утром уехала. Дядюшка Лим отвез ее в деревню Балик-Пулау, «Спина острова», где жили их родственники. После этого он на несколько дней воспрял духом и даже пообещал научить меня китайскому боксу.

Эндо-сан исчез. Когда я приплыл на остров, дом был пуст. Я раздвинул двери и почувствовал тишину. На полу лежала коробка с фотографиями. Перед уходом он пришпиливал их к стене. Я изучил их, особенно собственный портрет в чайной хижине на горе Пенанг. Мне подумалось, что тогда я выглядел совсем по-другому, детское лицо на снимке было совсем не похоже на то, что я теперь видел в зеркале. На других фотографиях были скучные изображения побережья, лесов и маленьких деревушек. Они все походили одна на другую, и я бросил их рассматривать. На другую стену Эндо-сан прикрепил карту Малайи, и я увидел красные линии, которыми он разметил наш маршрут и другие места, где собирался побывать. Он очевидно не питал ни малейшего интереса к поездке в Сингапур, потому что тот был совершенно чистым, без каких-либо пометок или штрихов. На полке лежала записка: «Уехал на Западное побережье. Продолжай тренировки».

В гостях у деда я понял, как сильно мне не хватало учителя. Эндо-сан стал главным ориентиром в моей жизни. Мне не хватало наших утренних встреч, хотелось смотреть на него, слушать, угадывать настроение и прихоти. Я тосковал по тому, как солнце вспыхивало в его седых волосах, по тому, как блестели его обнажавшиеся в улыбке зубы, по его мрачному юмору и его скрытой грусти. Но я так многого о нем не знал. И решил, когда он вернется, побольше расспросить о его жизни.

Начался учебный год, и я даже радовался, что Эндо-сан в отъезде, потому что, помимо нагрузки в школе, я должен был посещать светские мероприятия. Обычно этим занимался отец. Несмотря на то что моей семьи не было на острове, приглашения приходили почти ежедневно. Отец рассчитывал, что я буду замещать его во время отсутствия в качестве единственного представителя семейства Хаттон на Пенанге.

Однажды, покончив с домашним заданием, я пошел в отцовский кабинет, чтобы просмотреть корреспонденцию, которая разрасталась на тяжелом дубовом письменном столе, словно грибница. Распечатал два письма от Изабель: она сообщала, как отлично они проводят время в Лондоне. Эти письма я прочел в первую очередь, предвкушая запечатленные в них восторг и радостное волнение. Сестра писала, что они скучают по мне и скоро вернутся. Остальная почта была приглашениями на светские рауты, и я незамедлительно отправил ее в корзину для бумаг, предварительно написав ответы, в которых с сожалением отклонял приглашения. У меня имелась определенная свобода действий, но когда приглашали Кроссы, присутствие не обсуждалось. В моей памяти всплыли обрывки дедушкиной истории, и мне подумалось, что это было практически то же самое, что получить приглашение от вдовствующей императрицы Китая.

Семья Кроссов во многом походила на нашу. Они тоже приехали на Пенанг в самом начале, и их компания «Эмпайр-трейдинг» славилась по всей Азии, вызывая такие же восхищение и зависть, как гонконгская «Джардин-Матесон». Патриархом семейства был Генри Кросс, ровесник отца. Они были добрыми друзьями, настолько близкими, насколько это было возможно при нашей островной конкуренции. Прежде чем вернуться домой и принять бразды правления семейными предприятиями, оба главы компаний учились в Оксфорде.