– Все умерли.

Лица родных всплыли у меня перед глазами, словно отражения, колеблющиеся на водной глади пруда.

Под бледным светом луны статуи в саду обрели часть былого великолепия, испуская таинственное свечение.

– Выше по дороге есть дом, который уже много лет как заброшен. По местной легенде, в полнолуние мраморные статуи в его саду оживают и несколько часов кряду блуждают по усадьбе. Сегодня я почти верю, что это правда.

– Как печально. Если бы я была статуей и вдруг ожила, я бы все время искала то, что утратила, последнее из того, что я сделала, пока была жива. Представьте, каково это: влачить существование, превращаясь то в камень, то в плоть, между смертью и жизнью, в постоянных поисках воспоминаний о прошлых жизнях. В конце концов я бы забыла, что ищу. Забыла бы то, что пыталась вспомнить.

– Или можно просто наслаждаться моментом, пока жив.

Едва промолвив это, я понял, насколько лицемерно прозвучали мои слова, сколько в них было иронии.

Сазерленд пела, изливая сердце в ночную тьму. Я сказал Митико, что «Caro nome» Верди была любимой арией моего отца.

– А теперь стала вашей.

Я кивнул.

– Повторите, что вы хотели узнать, вы говорили сегодня утром.

Она отхлебнула саке и откинулась на спинку плетеного кресла.

– Расскажите мне про свою жизнь. Расскажите мне о жизни с Эндо-саном. О ваших радостях и печалях. Я хочу знать все.

Я этого ждал. Мой рассказ пятьдесят лет ждал своего часа, столько же, сколько письму Эндо-сана понадобилось, чтобы дойти до Митико. И все же я колебался – словно кающийся грешник перед исповедником, сомневался в том, хочу ли, чтобы кто-то посторонний узнал обо всем, чего я стыжусь, о моих неудачах, о совершенных мною смертных грехах.

Словно чтобы укрепить мою решимость, она достала письмо и положила на стол между нами. Желтоватые сложенные страницы напоминали старческую кожу с едва заметной татуировкой из поблекших чернил, просвечивавших на неисписанную сторону. Мне подумалось, что мы с письмом похожи. Жизнь, прожитая мною, была сложена так, что мир видел только белую сторону листа, ее дни были вывернуты пустотой наизнанку; едва заметные строки мог рассмотреть только очень пристальный взгляд.

И вот в первый и в последний раз я бережно развернул свою жизнь, открывая читателю написанный старинными чернилами текст.

В день моего рождения отец посадил казуарину. Такую традицию заложил мой дед. Долговязый саженец врыли в землю в саду с видом на море, и ему предстояло вырасти в красивое дерево, крепкое и высокое, с плащом из листьев, легким ароматом смягчающих резковатый дух моря. Это было последнее дерево, которое отцу было суждено посадить.

Я был самым младшим ребенком одного из старейших родов Пенанга. Мой прадед, Грэм Хаттон, служил конторским служащим в Ост-Индской компании и в тысяча семьсот восьмидесятом году отправился в Ост-Индию самолично, чтобы сколотить состояние. Он плавал вокруг Островов пряностей [15] , скупая перец и эти самые пряности, и как-то ему случилось войти в расположение к капитану Фрэнсису Лайту, который искал подходящий порт. Капитан нашел его на одном из островов в Малаккском проливе, к северо-западу от Малайского полуострова, в удобной близости от Индии. Остров отличался малонаселенностью, густыми лесами, бугрился холмами и был окаймлен длинными пляжами белого песка. Местные называли его по имени высокой арековой пальмы «пинанг» – в изобилии на нем произраставшей.

Немедленно осознав стратегический потенциал острова, капитан Лайт приобрел его у султана Кедаха за шесть тысяч испанских долларов и британский протекторат от потенциальных узурпаторов. Остров получил название «Остров принца Уэльского», но в итоге стал известен как Пенанг.

Начиная с шестнадцатого века Малайский полуостров был частично колонизирован сначала португальцами, потом датчанами и в конце концов британцами. Последние продвинулись дальше всех, распространив свое влияние практически на все малайские государства. Обнаруженные запасы олова и почва и климат, пригодные для высаживания каучуконосов – оба эти ресурса были жизненно необходимы во времена промышленной революции, – стали причиной междоусобных войн, которые британцы разжигали, чтобы взять государства под свой контроль. Колонизаторы свергали султанов, возводили на трон незаконных наследников, платили за концессии звонкой монетой, а когда даже это не помогало, не гнушались поддерживать угодные им клики силой оружия.

Грэм Хаттон был свидетелем, как капитан Лайт приказал набить пушку серебряными монетами и выстрелить в лес: отец рассказывал, что таким способом Лайт заставлял кули расчищать земли от зарослей. Человеческая природа взяла свое, и замысел удался. Остров превратился в оживленный порт, расположенный в полосе смены направления муссонных ветров. Моряки и торговцы останавливались там на пути в Китай, чтобы передохнуть и насладиться неделями тепла в ожидании, пока сменится ветер.

Грэм Хаттон преуспел: в скором времени была основана фирма «Хаттон и сыновья». В то время Хаттон еще не был женат, и оптимистическое название компании вызвало немало пересудов. Тем не менее он знал, чего хочет, и ничто не могло ему помешать.

Путем различных закулисных сделок и благодаря заключенному в конце концов браку с наследницей семьи коммерсантов мой прадед положил начало собственной легенде на Востоке. Компания получила известность как один из самых прибыльных торговых домов. Но корни династических притязаний Грэма Хаттона простирались глубже: он мечтал о символе, том, что оказалось бы долговечнее его самого.

Особняк Хаттона был построен на вершине небольшого утеса и высился над подводными морскими лугами, сливавшимися в долины Индийского океана. Здание из белого камня, спроектированное архитекторами из пенангского бюро «Старк и Макнил», почерпнувшими вдохновение в работах Андреа Палладио [16] , подобно многим домам, строившимся в то время, было окружено рядом дорических колонн, а фасад украшала увенчанная фронтоном изогнутая колоннада. Дверные и оконные рамы были сделаны из бирманского тика, а для постройки прадед выписал каменщиков из Кента, кузнецов из Глазго, мрамор из Италии и кули из Индии. В доме имелось двадцать пять комнат; верный своему честолюбию прадед, частый гость при дворах малайских султанов, назвал его «Истана», что по-малайски означает «дворец».