— Как вы думаете, кто-нибудь видел, что мы делаем? А если видел, то что тогда? Может быть, нас похвалят за смелость?

Тонкий Феликс говорит серьезно. Возможно, в нем проснулся скепсис. Но в основном всё верно. Феликс умен. Я редко слышу, чтобы он шутил. Шарик называет его «наш философ». И я думаю, что он прав.

— А кого, к примеру, ты имел в виду? — спрашивает Флориан, которого все называют девчонкой.

— Может быть, Бога. Как вы думаете, нас видно сверху?

— Никто нас не видит, — отвечает Флориан.

— А зачем тогда вся эта дребедень?

— Может быть, все дело как раз в том, что нас никто не видит, — говорит Флориан.

— Но тогда получается, что мы должны испытывать животный страх перед жизнью? — Феликсу нужно знать всё.

— Мы его и испытываем, — откликается Янош, — каждый шаг дается с трудом.

— Для этого ты чересчур уж спокойно висел на лестнице, — возражает Шарик.

— Я не достигну всего, чего хочу, но попытаюсь сделать все, что могу, — провозглашает Янош.

— А что в этом общего со страхом перед жизнью? — Шарик не успокаивается.

— В этом очень много общего со страхом перед жизнью. Даже не знаю почему. Наверное, вся фишка в постоянном ощущении, что ты хочешь чего-то достичь.

Я спрашиваю:

— А ты уже чего-нибудь достиг?

— Слушай сюда. Я только что вместе с тобой и Шариком забрался по пожарной лестнице. А ты еще говоришь, что я ничего не достиг.

— Я совсем не это имел в виду.

— А что тогда?

— Я хотел спросить, ждет ли тебя в жизни что-нибудь еще, — я начинаю говорить строго.

— Леберт, мне шестнадцать лет. А не триста четыре. Меня еще много что ждет. Видишь, там впереди дверь с табличкой Мален Забель, Анна Мерц и Мария Хангерль?

— Ну?

— Это первое, что меня ждет! А завтра еще что-нибудь. Например, французский. Или матеша. Это же молодость.

— Молодость — дрянь. Слишком мало времени. Постоянно приходится что-то делать. Только вот почему? — вступает Шарик.

— Потому что иначе пришлось бы все откладывать на завтра, — говорит тонкий Феликс, — но неотложные дела нельзя откладывать на завтра. Откладываешь, откладываешь, а жизнь-то проходит.

— И где же так написано? — интересуется Флориан.

— Я думаю, в книгах, — отвечает Феликс.

— В книгах? Я думал, в книгах написано только, когда была Вторая мировая война и всякое такое. Или о разнице между главным и придаточным предложением.

— Да, — отвечает Феликс, — и об этом тоже написано в книгах. Но я думаю, что в некоторых из них написано просто, какая она, жизнь.

— Ну и какая она, эта жизнь? — спрашивает Шарик.

— Требовательная.

Все начинают ухмыляться.

Янош:

— А мы тоже требовательные?

— Не знаю. Полагаю, что в данный момент мы находимся в фазе, когда следует найти свою нить. А когда найдешь нить, становишься требовательным.

— Этого я не понимаю, — Флориан возмущен. — Какие мы до того, как становимся требовательными?

— Я считаю, что до этого мы… Ищущие Свою Нить. Молодость — это Великий Поиск Нити.

— И все равно молодость — это дерьмо, — говорит Янош, — а впрочем, наверное, мне больше хочется еще поискать свою нить, чем становиться требовательным. Жизнь — штука сложная.

— Точно, — отвечает Флориан, — а все бабы развратные.

— И это верно, бабы развратные, но иногда они еще сложнее, чем жизнь сама по себе, — говорит Янош.

— А бабы — это не жизнь? — встревает Шарик.

— Они часть жизни.

— Какая часть? — спрашивает Шарик.

— От шеи до пупка, — это ответ Флориана.

— А жизнь, она женского рода? — интересуется тонкий Феликс.

— Наверняка, — откликается Шарик.

Янош выуживает из куртки Троя несколько банок пива. Он собирается презентовать их девушкам. Сразу, как только войдет в комнату. Хочет продемонстрировать, какая нелегкая работа — транспортировка пива наверх. Яношу кажется, что Мален клюет на парней, которым по плечу тяжелая работа. Якобы, это представляется ей сексуальным. Следовательно, я ей ничем услужить не смогу. А теперь и добряк Трой тоже. Он составляет многочисленные банки прямо на пол. Здесь коричневый паркет из прямоугольников размером с тарелку. Слышно каждый шаг. Но воспитательница живет в другом конце. Флориан думает, что она нас не услышит. Янош стучит в дверь. Звук получается тихим и дробным. В большом коридоре он тонет. Бабское крыло больше Развратного. Здесь шестнадцать комнат. Все в один ряд, друг за другом. Шарик считает, что здесь воспитателям трудно сечь. Слишком уж много помещений. И все они огромные. В шкафах и нишах так легко спрятаться! Даже тысяче воспитателей было бы не справиться. Янош стучит второй раз. На этот раз громче. Внутри раздается приглушенный звук. Голос Мален не спутаешь ни с чем: «Мы уже ждем. Заходите!»

Янош смеется. У него блестят глаза. Он делает глоток пива. Толстый Феликс подталкивает его плечом. Парочка быстро обменивается взглядами. Подбадривая, Янош кладет руку Феликсу на плечо. А потом входит в комнату. Остальные устремляются вслед. Даже Трой не боится показать, что спешит оказаться внутри. А вот я, наоборот, все еще жду. Остаюсь в коридоре. Медленно переминаюсь с правой ноги на левую. И разглядываю стены. Они белые. Несказанно белые. Здесь много картин. В больших четырехугольных стеклянных рамах. Фотографии за последние пять лет интернатской жизни. Там так написано. Это свидетельства печали и радости. Их около дюжины. На одной я узнаю Мален на сноуборде. Длинные светлые волосы развеваются на ветру. Вымученно улыбается. Спрашиваю себя, счастлива ли она. Янош говорит, что счастливых здесь нет. У всех неблагополучные семьи. Или же очень богатые. А это еще хуже.