Янош, спотыкаясь, подходит к нам.

Перед маленьким телефоном в углу стоит Замбраус. У него широко открыт рот. Глаза пустые. Он смотрит куда-то очень далеко.

Я знаю, что ничего не знаю. Открываю глаза. Заднее сиденье, на котором я нахожусь, обтянуто коричневой кожей. На спинке переднего сиденья значок «Альфа Ромео». Такой же и на руле. Черного цвета. На нем устало лежит рука Чарли Леберта. Мы едем через перекресток. Замбраус сидит рядом с Лебертом. Он тычет пальцем в разных направлениях. Заднее сиденье я делю с нашими. Почти все спят. Бодрствуют только Шарик и тонкий Феликс. Прижимаются лицом к стеклу. Здесь довольно тесно. Заднее сиденье рассчитано только на четверых. Трой и Янош спят. У Яноша открыт рот. Иногда изо рта высовывается розовый язык. К плечу Яноша прижался Флориан. Я зеваю. Болит голова. Солнце слепит. Смотрю на часы: 10.09.

— А куда мы едем?

— На кладбище. Там лежит мой интернатский коллега Ксавьер Миле. Вчера я узнал, что он умер. — Замбраус делает судорожное движение.

— А как я попал в машину?

— Тебя принес Леберт. Разбудить оказалось невозможно. Других разбудили. А тебя не удалось. Пришлось тащить на руках. Сразу после кладбища мы отвезем вас обратно, в Нойзеелен.

— Обратно в Нойзеелен? — В моем голосе звучит раздражение.

— Да. Расскажем, что просто вас подобрали.

— Где подобрали? — Я растерян.

— Как где? В деревне. Вы просто спустились вниз. Забыли про время. А после одиннадцати часов в интернат не попасть. Ведь ворота закрыты.

— И вы думаете, они поверят? А почему мы не позвонили? — Правой рукой я показываю на телефонную трубку.

— Наверняка поверят. А телефона могло просто не быть. Да ведь к тому же было уже поздно.

— Неужели получится?

— Получится, — подает голос Леберт. — Вы извинитесь за причиненное беспокойство — и всё в ажуре. Ведь все ограничилось одной ночью! — С этими словами он сворачивает на боковую улицу.

Я провожу рукой по волосам. Голова раскалывается. При мысли, что мы вернемся в Нойзеелен, становится тошно. Наклоняюсь в сторону.

— Ну и нализался ты ночью! — говорит Леберт, поворачиваясь ко мне. — Пока выступала Анжелика, ты был еще ничего, но вот во время Лауры совсем уже лыка не вязал. А она так старалась. Ну да ладно, те, по крайней мере, видели хоть что-то! — Он показывает на ребят. — Головка-то бо-бо?

— Всё в норме, — отвечаю я. Я вру. Сжимаю пальцы.

Толстый Феликс поворачивается ко мне. Глаза у него просто стеклянные. Красные щеки. Волосы растрепаны.

— Мне очень жаль, но я снова должен задать вопрос. Я знаю, что спрашиваю слишком часто.

— Не бери в голову, — отвечаю я, — вопросы следует задавать. Иначе многое просто невозможно понять. Но я не знаю, смогу ли ответить. Ведь иногда непонятными оказываются именно ответы.

— Что это было? Я имею в виду наше бегство из интерната? Побег? Поездка на автобусе? В поезде? Метро? Стрип-бар? Зачем это все? Для чего? Как это можно обозвать? Это и есть жизнь?

Я задумываюсь. Для моей гудящей головы это уже некоторый перебор. Начинаю глубоко дышать. Открываю рот:

— Я думаю, что все это можно назвать историей. Историей, написанной самой жизнью.

Сжимаю губы. По лбу течет пот. Глаза у Шарика стали совсем большие. Он проводит по ним рукой.

— А это была хорошая история? О чем она? О дружбе? О приключениях?

— О нас. Интернатская история. Наша интернатская история.

— А в жизни много историй?

— Очень много. Бывают истории грустные, а бывают веселые. А есть еще и другие. Все они разные.

— А как они различаются?

— Никак. Не нужно ничего упорядочивать. У каждой свое место.

— А где они, эти места?

— Я думаю, на жизненном пути.

— А наша история с бабами, помнишь, четыре месяца назад, она тоже на нашем жизненном пути?

— Да.

— А сейчас мы где?

— Да все на том же жизненном пути. Мы создаем или находим новые истории.

Толстый Феликс снова прижимается головой к стеклу. Его глаза что-то ищут.

Кладбище маленькое. Могила тоже. На ней почти ничего не посажено. Серый четырехугольный могильный камень. Надпись успела состариться. Такое впечатление, что она сделана еще в прошлом веке. Похоже, что Ксавьер Милс был очень беден. Его инициалы охраняет белый младенец Иисус. Смотрит на нас строго. Замбраус присел перед могилой. Кладет на нее букет белых роз. Рядом с ним стоит Леберт. Мы с парнями держимся сзади. Янош подходит к нам последним. Он о чем-то думает. Волосы всклокочены. Он зевает. Встает рядом.

— Старина, я опоздал! — говорит Замбраус, повернувшись к могиле. — Я знаю. Но все равно я пришел. И привел с собой ребят из интерната. Новое поколение. Ты бы ими гордился! И моим старым другом Чарли тоже. Я думаю, вы бы поладили. Он в полном порядке…

В этот момент меня дергает толстый Феликс, его усталые глаза смотрят прямо на меня.

— Каждая история заканчивается вот так?

— Да, я думаю, что каждая история заканчивается именно так. Но кто знает, может быть, при этом начинается еще одна, новая. Решать не нам. Мы можем только смотреть. Смотреть и ждать, что с нами будет. Может быть, так начинается новая история.