Развитие принципов Бисмарка, касающихся наших отношений с Россией, применительно к современным условиям было, по моему мнению, главным условием успешной внешней политики. Мы должны были установить пункты, в которых неизменные интересы России не сталкивались с такими же интересами Германии, и пойти России навстречу. Мне неизвестно, была ли предпринята хоть одна энергичная попытка в этом направлении до войны; об одной акции, предпринятой во время русско-японской войны и с самого начала не сулившей успеха, я буду говорить ниже.

Обычно же наши начинания сводились к встречам монархов, которые, правда, имели известное значение для поддержания старых династических традиций. Однако другие средства, например использование прессы, не применялись. Стремление Российской империи к земельным захватам даже и после образования Антанты неизбежно сталкивалось с путями развития британского могущества. А тут мы еще самым несчастным образом вклинились с нашей линией Берлин-Константинополь-Багдад{98}. За отказом от договора перестраховки (1890 г) последовало заключение франко-русского союза. Нарастал панславизм, своим острием обращенный против Австрии и нас. Все же сохранились еще многообразные и крепкие традиции русско-германской дружбы и общие интересы. Особенно существенной опорой являлся для нас царизм.

При том положении, которое сложилось после отказа от договора о перестраховке, я был убежден, что возможность побудить Россию к настоящему союзу с нами наступит не ранее, чем она станет осуществима через посредство Японии.

Во время русско-японской войны, 31 октября 1904 года, я присутствовал на заседании у канцлера, на котором фон Гольштейн высказался за то, чтобы вслед за шагами, предпринятыми кайзером, России было послано предложение вступить в союз с нами. По мнению Гольштейна, военное давление соединенных сил России и Германии побудило бы также и французов вступить в столь желательную саму по себе коалицию континентальных держав. Присутствовавший на заседании граф Шлиффен стал на чисто военную точку зрения. Он считал, что в случае возможного похода на Францию Россия всегда могла бы мобилизовать еще несколько армейских корпусов. Я заметил, что в этом случае, как и при обсуждении китайской экспедиции, благородный, скупой на слова и столь авторитетный в своей области стратег обнаружил некоторое пренебрежение к несолдатскому образу мыслей, впрочем, я, как и статс-секретарь по иностранным делам барон фон Рихтгофен, считал психологический расчет Гольштейна неправильным. Я сомневался в том, что принятый под дулом револьвера союз мог заставить французов мобилизовать свои силы ради наших интересов. Равным образом и в 1911 году я полагал, что холодный душ, которым Кидерлен-Вехтер еще раз окатил Париж, уже не соответствовал задачам момента. На упомянутом заседании 1904 года я выразил также сомнение в том, что присоединение к нашей армии двух или трех русских корпусов действительно усилило бы ее и с особой настойчивостью подчеркивал, что союз с Россией вместо ожидаемого успеха, заключавшегося в том, чтобы предохранить нас с помощью Парижа от военных замыслов Англии, напротив, только усилит существовавшую тогда опасность войны. В случае же войны с Англией при нашем еще не развитом флоте, к тому же лишенном тогда поддержки русского Балтийского флота, нам пришлось бы расплачиваться нашей внешней торговлей и колониями, а в таких условиях достигнуть удовлетворительного мира с Англией было бы очень трудно. Г-н фон Гольштейн упорно защищал свой план. На следующий день я послал Рихтгофену следующее письмо: Берлин, 1.11.04.

… Я еще раз продумал сложный вопрос, которым мы занимались вчера у г-на рейхсканцлера, и мне стало еще более ясно, что польза от союза с Россией в случае войны на море равна для нас нулю, о чем я говорил выше, и что даже в сухопутной войне он не имел бы большего значения. Ибо даже если в самом лучшем случае русские раскачаются и дадут нам для похода на Францию несколько армейских корпусов, то польза от лишних 100 000-200 000 человек в войне миллионов будет невелика и возможно, что усложнение работы нашего военного аппарата, вызванное проникновением в него русских элементов, вообще сведет ее на нет. Косвенная же выгода от подобного союза, заключающаяся в обеспечении безопасности нашей восточной границы, по-моему, и без того гарантируется нынешним положением России. С каждым месяцем русско-японской войны это становится все очевиднее. Но и после войны Россия так долго не сможет предпринять наступление на запад, что в вопросах большой политики мы сможем считать нашу восточную границу фактически неугрожаемой. На этой границе мы сможем обойтись одним ландвером. При этом я не принимаю в расчет того, что личность царя делает весьма маловероятным вмешательство России в войну Германии против Англии и Франции, и оставляю открытым вопрос о том, не могли ли бы мы добиться от царя обещания сохранить нейтралитет, даже не заключая с ним союза, а исходя из существующих дружественных отношений.

Важнее всего то, что союз с Россией не принесет нам реальных, то есть военных, выгод.

В то же время не подлежит сомнению, что союз с Россией усилит для нас опасность военного столкновения с Англией. Для этого достаточно, чтобы плавание русских аргонавтов сопровождалось новыми инцидентами, вроде недавно урегулированного Гулльского. Чтобы измерить указанное усиление опасности, представим себе на минуту, что общественность узнает о заключении русско-германского союзного договора; разве в этом случае вся ярость английского общественного мнения не обрушится исключительно на нас? Мысль о союзе с Россией базируется исключительно на желании оказать на Францию такое давление, чтобы она всячески старалась удержать Англию от войны с нами. Помощь же России будет выражаться лишь в трактате, заключенном при подобных обстоятельствах, то есть в клочке бумаги, а не в реальных ценностях. Фактически желаемое «давление» на Францию может оказать лишь угроза войны со стороны Германии. Но для этого на сегодняшний день не нужен союз с Россией. Мы настолько сильны и свободны, что можем сделать это в любой момент; таким образом, усиление опасности войны с Англией, которым чреват подобный союз, отнюдь не является для нас необходимым.

Наконец, остается сомнительным, чтобы посредничество Франции смогло удержать властителей Англии от войны с нами, если они действительно захотят ее, не говоря уже о том, что французы, конечно, не вложат душу в свое посредничество. Но если бы это случилось и Англия отказалась от войны с нами, то тем грубее и энергичнее стала бы она натравливать на нас Японию, а насколько я понял из проекта договора, наше столкновение с одной Японией по окончании нынешней войны не явилось бы casus foederis{99} для России. Вести же войну с Японией без сильных на море друзей и имея за спиной враждебную Англию мы не можем. Таким образом, и в этом случае союз с Россией не даст нам ничего существенного. Если же взять, наконец, наиболее интересующий нас случай (Англия одна объявляет нам войну, и Россия должна выступить на нашей стороне), то существующий сейчас двойственный русско-французский союз, направленный против нас, стеснит свободу наших действий по отношению к Франции, помощь же России не будет играть для нас никакой роли. Положительное значение для дела мира имело бы только заключение подлинно оборонительного союза Германии, Франции и России против Англии, но эта цель не может быть достигнута с помощью предложенной акции.

Приведя эти соображения, касающиеся лишь важнейших вопросов, я хотел бы уточнить свою точку зрения, предложив энергично поддерживать дружбу с Россией, особенно личные отношения императоров, но не заключать с ней договора и выжидать развития событий. В общем выигрыш времени и строительство флота являются нашими важнейшими политическими задачами.

Поскольку высокая политика является высшей сферой и я участвовал в рассмотрении этого вопроса лишь как посторонний, я обращаю к вам эти строки с просьбой разъяснить мою точку зрения г-ну рейхсканцлеру.

Предложение о заключении союза, которое хотя и соответствовало вполне моим принципиальным воззрениям, но в тогдашний острый момент войны казалось мне опасным, было сделано. Как сообщил мне впоследствии Гольштейн, Россия отнеслась к нему холодно. Я предполагаю также, что русские министры уже тогда использовали наше предложение в своих отношениях с западными державами и сумели извлечь из него пользу.

Сам Николай II был настроен в пользу Германии. Общественность составила себе ложное представление о царе, как и о многих политических факторах и деятелях. Это был честный, лично бесстрашный человек со стальными мускулами, в котором сознание своего достоинства самодержца соединялось с корректной привычкой немедленно передавать соответствующему чиновнику все представляемые ему политические вопросы. Николай II особенно стремился уйти в тишину частной жизни. Вот почему он так любил Вольфсгартен в Гессене, где ничто не было ему так приятно, как отсутствие посетителей; по тем же причинам он так охотно бывал на кораблях германского флота, где, свободный от пут своего сана, он чувствовал себя человеком среди людей и держал себя с нами открыто и любезно.