И дальше, не знаю зачем, слово за слово разговорился и понес уже сплошную околесицу: что даже влюбиться надолго не умею, хоть ложись и помирай, тоска, скучища, принудиловка, и все не то, не трогает, не колышет, пусто, пусто, вот здесь, — и постучал себя в грудь, показывая, где у меня «пусто», хотя логичней было бы стучать по черепу: вот там и в самом деле завывали космические сквозняки.

Не хотелось, однако, чтобы дядя Вася воспринял мою скучищу как обыкновенную блажь или очередной детский лепет. И я решил поведать старцу, как недавно на наш третий курс — преддипломный — среди бесспорных классических пьес взяли современную, якобы актуальную. Ну черт-те что, сплошные ходули, ни слова в простоте и жутчайшая, махровая конъюнктурщица, но автор с нашим худруком «вась-вась», и нам пришлось в конце концов заткнуться.

Многие «счастливцы» вообще не берут это в голову и мне советуют то же самое. И вот мы цинично обживаем и оправдываем явную чушь, очеловечиваем кондовый лживый текст, и ни-ко-му не стыдно — единомышленники!

Впрочем, я попытался однажды увильнуть от этого спектакля, подвалил как-то к Бобу: не могу, мол, не чувствую, не умею.

А он: «Ничего, не отчаивайтесь, всякий материал сопротивляется».

Ох как подмывало меня сказать ему начистоту — сердце прямо выпрыгивало! И я ждал только паузы в его занудистике, чтобы вставить свое принципиальное несогласие, протест и бунт на корабле.

А хитрый Боб, словно читал мои мысли, лукаво улыбался: ну-ну, дескать, режь правду-матку, попробуй, ну?..

И… я вздохнул, пожал плечами, как бы вынужденно соглашаясь, и отошел от него весь в поту, на ватных ногах, изнемогая от жуткой сердечной слабости, — струсил страус.

Правда, не раз после этого я подумывал бросить все к черту, уйти и навсегда покончить с унижением, но — зараза театральная заела. Ведь что бы я ни говорил, а хочется, хочется торчать на подмостках, хочется нравиться публике и хочется когда-нибудь — не в жизни, так на сцене — ощутить в себе Гамлета: «Вы можете меня расстроить, но играть на мне нельзя!»

Что ж, такова, видать, актерская природа: кому-то везет больше, кому-то меньше, кому-то и вовсе не везет, но, наверное, каждый из нас ради призрака будущей славы — то есть почти бескорыстно — всегда готов на продажу, не говоря уж о тех, кто в меру сил и таланта, без лишних слов в свое оправдание, работает просто «детишкам на молочишко».

Вообще-то есть один верный способ возвыситься над суетой: стать мастером, большим или великим, лучше, конечно, великим, но… «пока травка подрастет — лошадка с голоду помрет», и неизвестно, что со мной станет от постоянной привычки лгать и притворяться: все мы, актеры («жизнь — театр, а люди в нем — актеры»), не имея выбора, играем по сути в поддавки — профессиональные лицемеры.

Дядя Вася на это лишь крякнул и покачал головой, а потом вдруг тоже стал рассказывать длинно и подробно, как однажды прошлым летом он ехал в поезде, приглядывался к молодой компании, и мне особенно запало в душу, как он восхищался одной девчонкой: «Ну такая милая! Молоденькая-молоденькая! Прямо травка зеленая!»! И я тогда опять подумал про свою незнакомку, тоже «зеленую травку».

А дядя Вася той же ночью, когда в коридоре купейного вагона не было никого, вдруг решился по примеру молодых выглянуть на полном ходу из окна. Ему в его годы это было, конечно, нелегко, но как-то он все же вскарабкался — спиной к окну, запрокинув голову назад, — высунулся и обомлел: звездное небо — и как будто плывешь в нем, летишь!

— Попробуй при случае, — сказал он мне, — увидишь. Это, знаешь, удивительно.

— Да, я знаю, дядя Вася, видел. — Мне подумалось, что он таким манером просто уходит от нашего разговора.

— Видел?! — почему-то изумился он. — Неужели?! И тоже из поезда?! Что ты говоришь?! Хотя… ну да, конечно… А я вот, пока не подсмотрел у молодых… Н-да… — И вдруг серьезно, будто вспомнив, к чему завел эту тему: — Так вот, Володя… Понимаешь, дружок… К сожалению, мне только старость открыла глаза на многие вещи. Но я-то уж скоро на свалку, а ты… не обижайся, ладно?.. ты сейчас, словно жеребенок. Ну видел, наверно, хотя бы в кино: скачет и взбрыкивает, носится по поляне, его аж распирает от избытка сил — загляденье!.. А потом и осознать не успевает, как оказывается в упряжке… Вот и тебя, смотри, скоро впрягут и оседлают… эти, как их?.. обстоятельства, да. И понесешь свою ношу, потянешь возок, забудешь и поляну, и звездное небо…

Почему-то у меня даже сердце шевельнулось от последних слов.

Я в недоумении раскрыл глаза на дядю Васю и вдруг… то ли свет такой был в комнате, то ли мне померещилось, но, нечаянно вглядевшись в мертвенно-желтое лицо старика, я невольно вообразил себе его похороны, цветы, венки и прочее.

Суеверно отгоняя нелепую гробовую фантазию, я даже усмехнулся вслух над собой. Но тут дядя Вася, словно угадав мои мысли, серьезно и грустно сказал:

— Смешного, к сожалению, мало. Именно так оно скорей всего и будет.

— Что?.. — не понял я, опешив.

— А то, что приспособишься, привыкнешь… и все.

— Ну-у, дядя Вася, — заулыбался я облегченно, хотя тут же опять почувствовал неприятное шевеление в груди. — Вы… как черный человек, черный гений. Да почему же я…

— О-ой, милый, — перебил он меня с тоскливой болезненной гримасой, — молчи, не зарекайся. Сколько я на своем веку повидал людей! И знаю, что ты скажешь, но пройдет пять лет — пусть десять, пятнадцать — и ты, мой друг, станешь заурядным или, если сможешь, незаурядным, но это все равно — обывателем. Да, дружок, да. И никуда ты от этого не денешься. Потому что все вокруг заражено, опутано мещанством: и я, и ты, и все без исключения…