— Мы все сделаем, фрау. Не смею мешать.

Взяв бумаги со стола, доктор Грабнер вышел из кабинета. Маренн молчала, глядя в какие-то таблицы и, только когда дверь за Грабнером закрылась, спросила:

— Ты говорил, что-то очень срочное? Я слушаю.

Её зеленые глаза, в которых явно читалась усталость, смотрели на Скорцени, но он не заметил в этом взгляде ни тени раздражения, которое ещё недавно ощущал в голосе Маренн при разговоре по телефону. Она просто ждала и всё. Впрочем, Маренн всегда умела справляться с чувствами.

— Мне кажется, я давно не катал тебя на машине, — позволил себе пошутить Отто. — Приглашаю.

— На машине?!

Он увидел, как глаза её потемнели от гнева. Она явно хотела спросить: «И ради этого ты отвлекаешь меня от тяжелобольного человека?!» — но опустила голову и, видимо, что-то сообразив, неохотно согласилась.

— Хорошо. Только недолго.

Женщина встала, вышла из-за стола. Подойдя к Отто, повернулась спиной и, показывая на тесемки белого халата, попросила:

— Развяжи. Спасибо.

Сняв халат, Маренн аккуратно повесила его в шкаф и взяла оттуда шинель, причём всё это сделала молча, не задавая никаких вопросов, не возмущаясь. Впрочем, кто как ни Отто знал, что это молчание воздействует посильнее любого скандала. Что-что, а молчать правнучка императрицы Зизи умела, как и её легендарная прабабушка. Слова не вытянешь, пока сама не соизволит.

Подойдя, Скорцени помог Маренн надеть шинель.

— Спасибо, — женщина, надев пилотку перед зеркалом, застыла в ожидании. — Теперь я готова идти.

— Идем, — он открыл дверь.

Маренн вышла, и Отто последовал за ней.

— Кто бы ни спрашивал меня, я буду через полчаса, — сказала она, проходя, дежурной медсестре.

— Слушаюсь, фрау, — ответила медсестра, кокетливо поправив ослепительно-белую шапочку с эмблемой клиники на таких же ослепительно-белых, гладко зачесанных волосах, и шмыгнула безупречным арийским носиком.

— Прошу, — опередив Маренн, Отто распахнул перед ней дверцу машины.

— Благодарю.

Женщина села на заднее сиденье. Достав из кармана шинели зелёную пачку сигарет, взяла одну сигарету. Сев за руль, Скорцени повернулся, протянул спутнице зажигалку, давая прикурить.

— Спасибо.

Тонкий запах табачного дыма, смешанного с ментолом, заполнил машину.

— Ты, кажется, очень торопился, — напомнила Маренн. — Меня ждут раненые. Это не шутки, ты знаешь. Для чего ты все это придумал?

— Я не могу говорить с тобой в клинике, — ответил Отто, выезжая за ограду на улицу. — Об этом не могу. Сейчас отъедем немного.

Он выехал на Шарите-платс, свернув на Зее-штрассе, остановился недалеко от гостиницы, также принадлежавшей клинике — там обычно селили родственников, сопровождавших больных, и приезжих специалистов, практиковавших в Шарите.

Теперь говорить стало удобно, и Скорцени произнёс, не поворачиваясь:

— Дело касается тебя и нашего общего шефа.

— Опять? — даже спиной он почувствовал, какое возмущение охватило Маренн. — И ради этого ты…

— Нет, не ради, — Отто повернулся и взглянул ей в лицо. — Хотя, как ты понимаешь, я не могу быть доволен тем, что ты много времени проводишь у него в Гедесберге. Я говорю о другом. Я только что имел разговор с Кальтенбруннером. О венгерских делах.

Он видел, что она хотела возразить, но смолчала — лишь открыла окно и сбросила пепел с сигареты за стекло, а затем спросила почти равнодушно:

— И что? Причем здесь я?

— Кальтенбруннер подозревает, что тебя могут вовлечь в политические игры, так как нынешняя обстановка в Венгрии способствует этому. Имей в виду — ситуация там будет развиваться очень жёстко. Я не жду, что ты немедленно доложишь мне все ваши с Вальтером разговоры, но Венгрию фюрер не отдаст, ведь от этого зависит его личная судьба и судьба всего рейха. Скажу без преувеличения — фюрер не остановится даже перед кровопролитием, каким бы жестоким оно ни оказалось.

Скорцени сделал паузу, давая время собеседнице осознать все услышанное, а затем продолжил:

— Сейчас не те времена, когда можно размышлять о политических альянсах. Сейчас время жесточайшей борьбы не на жизнь, а на смерть. Кто проиграет, тот погибнет, в прямом смысле. Тебе не нужно ввязываться во всё это. Подумай о Джилл, ведь если что-то случится с тобой, это неминуемо отразится и на ней тоже. И я не уверен, что она выдержит все, что её ждет в подобном случае. Да и ты тоже. А ради чего? — он пожал плечами. — Чтобы Шелленберг удовлетворил свои амбиции? То, что ты лично знакома с Черчиллем, и вся его семья весьма к тебе расположена, не может не привлекать нашего шефа. Он большой мастер интриг. И это очень хороший и удобный способ навести мосты с Западом. Но знай — приказ фюрера никто не отменит. Если он прикажет тебя расстрелять или повесить за предательство, то так и будет сделано. Никакой Шелленберг не поможет, и Гиммлер не произнесет ни слова. Ты разочарована?