Все понимали, что если под угрозой артиллерийского обстрела они сложат оружие, перед своими отвечать не придется, а в плену им точно будет не хуже, чем сейчас, но штаб в лице Строда и послушных ему Кропачева с Жолниным легко нашел причину, почему сдаваться нельзя: тогда взятое у них вооружение будет использовано для похода на Якутск.

Пепеляева мало интересовали оставшиеся у осажденных четыре увечных пулемета. Боеприпасы были важнее, но и без них можно было пока обойтись. Главное – он уверовал сам и сумел убедить других, что для успешного наступления на Якутск надо вынудить Строда к сдаче, хотя обескровленный, лишенный обоза, обремененный почти сотней раненых Сводный отряд был не в состоянии угрожать тылам Сибирской дружины. К концу февраля в осаде Сасыл-Сысы ясно проступает иррациональное начало. Крепость из балбах становится фетишем, обладание ею – целью, а не средством. У Пепеляева была возможность оставить ее и двигаться на Якутск, чтобы не дать Байкалову перехватить инициативу, но то, чего не удается избежать, кажется потом неизбежным – так проще оправдать собственные ошибки.

Пепеляев любой ценой хотел сломить Строда, тот – не уступить, выстоять, и оба маскировали это стратегическими резонами. Осада превратилась в поединок между ними, при этом за все ее время они друг друга ни разу не видели вблизи и никакой враждебности друг к другу не испытывали, равно как их подчиненные.

Через год, на судебном процессе в Чите, адвокат Пепеляева найдет выразительные слова, чтобы передать нерасторжимое, мучительное единство тех и других: «Над ними было одно небо, которое ставило их всех перед лицом вечности, и глубокий снег, как саваном, окутывал их замерзающие члены».

Кажется, белые и красные, подобно троянцам и грекам, сошлись на этом пятачке, подвластные высшим, надмирным силам, которые через них разрешают спор об устройстве мира людей. Покорность общей судьбе не предполагает взаимной ненависти, и когда Пепеляев и Строд встретятся в зале суда, каждый выразит уважение другому.

Под пером Строда осада Сасыл-Сысы обернулась ярчайшим воплощением первого из перечисленных Борхесом четырех вечных сюжетов мировой литературы – истории крепости, которую штурмуют и обороняют герои, но при холодном взгляде заметен окутывающий это проклятое место морок азарта и бессмысленного соперничества. Строд, как можно понять из его книги, возражений не терпел и все важнейшие решения принимал сам, создавая лишь видимость их обсуждения, а у Пепеляева авторитет был так высок, что никому, включая Вишневского, не приходило в голову сомневаться в логике его действий, тем более – просить у него каких-либо разъяснений.

Пепеляев не был откровенен даже с близкими людьми и поверял душу только дневнику. Это помогало ему разобраться в собственных чувствах, но после приезда из Усть-Миля в Амгу серенький блокнотик был надолго заброшен. Следующая запись появится в нем почти через три месяца, в конце апреля.

План, выработанный штабом, огласил Строд: «Все запасные патроны и гранаты сложить в погреб в юрте, на них насыпать около трех пудов имевшегося у нас охотничьего пороха, сверху набросать сухого сена и щепок. В критическую минуту, когда раздастся первый орудийный выстрел, выкинуть белый флаг, а как только пепеляевцы подойдут к нашим окопам, два выбранных нами решительных товарища зажгут костер. Взрыв будет колоссальный, и белые вместе с нами взлетят на воздух». Военная история знает немало схожих случаев, но это, кажется, единственный, когда идея взорвать себя вместе с победителями не была результатом спонтанного порыва самоотвержения или хранимой до времени в секрете командирской воли, а заранее выносилась на голосование. Пока Строд излагал проект коллективного самоубийства, «все притихли, прекратились даже стоны раненых». Проголосовали, как он уверяет, единогласно, «против не было ни одного». Это похоже на правду, в таких ситуациях «против» никто не голосует. Единение перед лицом смерти – мощный наркотик, а те, на кого он не подействовал, не решились поставить крамольный вопрос о том, зачем нужна их гибель, если можно уничтожить боеприпасы и пулеметы, а самим сдаться в плен. Они прекрасно понимали, что после такого предложения Строд станет их врагом, тогда, в случае если до взрыва дело не дойдет, в условиях осады резко понижаются их шансы остаться в живых.

Для Строда и его пассионарных помощников вроде Кропачева готовность умереть была сродни дозе морфия, поддерживавшей в них тонус жизни, но и малочисленная тайная оппозиция, и апатичное от недоедания и усталости лояльное большинство наверняка надеялись, что смерть их минует. В конце концов, каждый имел шанс уцелеть, если при взрыве окажется на достаточном удалении от юрты, да и с орудием по дороге из Чурапчи могло случиться всякое.

До рассвета оставалось часа четыре. За это время, пользуясь темнотой, затащили в юрту и спустили в погреб примерно семьдесят ящиков с патронами и гранатами, предварительно сорвав с них крышки. Ящики завалили сеном, на него насыпали порох, сверху опять положили сено. Из санных оглобель соорудили составной шест, к концу привязали сохраненное Стродом старое знамя Северного отряда. Когда-то его подарили Каландаришвили амурские партизаны.

Рано утром с пепеляевских позиций раздались крики: «Ну что? Сдаетесь? К вечеру придет орудие».

Все здоровые бойцы были уже возле бойниц. Принесли гармошку, которую с начала осады никто не трогал, Жолнин взял ее, привалился спиной к балбахам и начал играть «Интернационал». Остальные хором подхватили припев. Одновременно над крышей юрты подняли шест со знаменем.

«Эффект был поразительный, – гордился Строд. – Пепеляевцы растерялись и даже не сразу открыли огонь. Зато, когда пришли в себя, буквально засыпали нас пулями. А Жолнин перевел дух и заиграл “Варшавянку”».

Грачев свидетельствует, что именно так все и происходило: «После двухнедельной осады, в тисках смерти и голода, в лагере осажденных заиграла гармошка, а голоса подхватили припев, взвился красный флаг. Это вызвало у наших бойцов одобрение Строду: “Молодец Строд, хочет умереть под своим знаменем”».

Для Вишневского все случившееся было тем неожиданнее, что незадолго до того кто-то сообщил ему о якобы начавшемся у красных людоедстве. Их положение казалось невыносимым. По ночам и днем, в часы затишья, из усадьбы Карманова долетали стоны раненых.

Вишневский доложил Пепеляеву: «Осажденные знают о взятии Чурапчи, знают, что сюда выслано орудие. В ответ выбросили красный флаг и играют на гармошке».

«Как видно, – ответил Пепеляев, – к красным кто-нибудь прорвался и доставил важные сведения».

Он решил, что какой-то смельчак ночью пробрался к Строду и открыл ему, что Ракитин с Худояровым не сумели взять Чурапчу, следовательно, орудие оттуда не придет. Пепеляев отвергал саму мысль о том, что красные, ничего не зная о положении на фронте, способны выказать такое презрение к смерти. Допустить это было для него равносильно признанию собственной неправоты.