По дороге навстречу попался аянский священник, на десяти оленях объезжавший свой необъятный приход. В отличие от тунгусов, которые не сумели ничего рассказать ни о численности, ни о расположении отдельных частей Сибирской дружины, священник сразу сообщил все, что от него требовалось. Вострецов получил полное представление о том, где именно и с каким противником ему предстоит встретиться.

Шли без троп, местами по болотам или по такому глубокому снегу, что лошадей приходилось тянуть на веревках, а вьюки нести на себе. Вечерами людям выдавали по сто граммов водки «ввиду сильного утомления и мокроты ног». На третий день вышли к речке Няча, по-русски – Нечаю. Здесь расположились лагерем якуты из отряда Рязанского. Некоторые сдались, но большинство, в том числе сам Рязанский, успели бежать в тайгу. Вострецов оставил против них заслоны – с той же целью, с какой были арестованы алдомские тунгусы, и двинулся дальше. Он уповал на внезапность нападения. От двоих захваченных по дороге офицеров узнали, что оборонительный план Пепеляева рассчитан на борьбу с морским десантом, с других направлений он опасности не ждет и не подозревает, что «Индигирка» четвертые сутки стоит в Алдомской губе. Вострецов решил атаковать сначала Аян, а после – те части, которые находились в деревне Уйка.

Вечером 17 июня отряд остановился в двух верстах от порта, в лесу. Разведки не высылали, чтобы случайно не выдать себя. Ночами темнело лишь на пару часов, в это время Вострецов и хотел подойти к Аяну, чтобы внезапно атаковать на рассвете, но вскоре сопки покрыло пришедшим с моря туманом. Под его прикрытием движение начали в половине первого ночи, когда было еще светло. Через час оказались в центре поселка. Вострецов приказал своему заместителю захватить палатки, а сам стал окружать землянки и дома. Пленные указали на дом Борисова как на резиденцию генерала.

«Я, – позже рапортовал Вострецов, – лично окружил штаб, где находился Пепеляев, стал требовать, чтобы мне открыли, и приказал взятому с собой полковнику Варгасову передать через дверь, чтобы они сдавались, так как дома окружены, нас много, и я даю им гарантию сохранения жизни до народного суда. Через 10 минут открыли двери, я забежал и увидел около 10 человек. Часть была в одном белье, генерал же одет. На вопрос мой, кто Пепеляев, он ответил: «Я». Я подал ему руку и предложил сейчас же приказать гарнизону сложить оружие, на что он с колебанием дал согласие».

Через пять лет Вострецов рассказал корреспонденту «Огонька» почти то же самое, но прибавил ряд выразительных подробностей:

«Стучусь. Дверь приоткрыл полковник. Увидел меня и торопливо захлопнул, придавив мне руку.

Кто там? – слышу голос за дверью.

Отвечаю: “С вами говорит командир красной дивизии. Я высадил десант в полторы тысячи штыков (на самом деле втрое меньше. – Л. Ю.). Отпирайте немедленно! Рядом со мной – взятый в Охотске Варгасов… Говорите!” – приказываю ему.

“Я полковник Варгасов, – говорит он пепеляевцам. – Вы меня знаете. Охотск взят красными. Обращение с пленными хорошее. Командир – честный человек, советую сдаться.

Минута проходит в молчании. Очевидно, совещаются там, за дверью. Наконец дверь открывается.

Я вхожу в комнату: “Где генерал Пепеляев?”

Большая комната, много кроватей, человек десять офицеров. У печки стоит генерал.

“Я Пепеляев…”

“Генерал, пошлите предписание вашим частям немедленно сдаться!”

Он выполняет мое требование и тут же пишет приказ о сдаче».

Однако из рапорта Вострецова следует, что все прошло не так гладко. Пока он говорил с Пепеляевым, уверяя его, что над пленными «не будет совершено никаких насилий», снаружи послышалась стрельба – дружинники, заметив красноармейцев, стали выпрыгивать из окон домов, выскакивать из палаток и землянок. Одни сразу же бросали винтовки, другие, отстреливаясь, разбегались, пропадали в тумане, в наступившей наконец недолгой спасительной темноте. Кто-то бежал в тайгу, но многие сбивались в группы, готовясь к бою.

Красноармейцы не стреляли. Вострецов «категорически» запретил открывать огонь без его приказа и даже заряжать винтовки, чтобы «не вызывать у осажденных в домах белогвардейцев злобу к нам». В ответ на «более ста выстрелов» красные не сделали ни одного.

Очевидно, услышав стрельбу, Пепеляев встревожился и спросил кого-то из красных командиров (Вострецов в это время вышел на улицу), какая участь ожидает тех, кто убежит и будет пойман или попытается оказать сопротивление. Иначе его не стали бы заверять, что никаких издевательств над пленными не допустят и никого не расстреляют, разве «один процент, если будут уголовные».

Таковых не нашлось, и расстрелов не было.

На следующий день, подтверждая рассказ Вострецова, но уточняя его важными деталями, а иногда и поправляя, Пепеляев по свежей памяти написал в дневнике: «В ночь на 18-е был неожиданно атакован красным отрядом силою 500–550 штыков. Атака отряда прошла впустую, взяли в плен только часть 3-й роты, и группы красных подбежали к моему дому. Я со штабом успел одеться, взял и зарядил оружие и хотел пробиваться к комендантской команде (28 чел.). Она уже рассыпалась на горке, готовясь выручать меня. Затем я услышал голос полковника Варгасова и как-то сразу решил не сопротивляться. Борьба закончена еще в Петропавловском районе. Если красные в Аяне, я исключаю для себя возможность вывести дружину в полосу отчуждения. Цель – сохранить жизни остатков борцов за свободу. Только из-за этой цели не стоило давать бой. Он был бы жесток и не достиг бы ничего. Будь что будет».