Шрифт:
– Правильно! – раздается в толпе радостный голос. – Правильно, Василий Федорыч!..
И другой, гневный, разъяренный голос тотчас откликается:
– Правильно??! Это кто говорит «правильно»? Симков? А ты чей хлеб отдавать собираешься? Свой?
– Зачем свой? У меня у самого ребята не евши сидят.
– А-а-а! Не евши? Так ты чужим хлебом распоряжаешься?
– Ничего. У вас хватит. У вас полный подпол еще с летошних пор засыпан.
– Да? А ты считал? Ты видел?
Толпа уже гудит, бушует, уже не слышно отдельных голосов, только изредка вырываются из этого гвалта хриплые выкрики:
– Лапотники!
– Мироеды!..
– Погоди… доберемся до вас…
– Это ты доберешься?
– Ты на кого идешь? Ты на Советскую власть идешь?!
– Дураки… Душить вас надо!
Леньке вспоминается Петроград, реальное училище, перепалки в уборной. Но то, что происходит здесь, гораздо страшнее. Там все-таки была детская игра, шалость, а здесь того и гляди дело дойдет до драки, до поножовщины, вот-вот прольется кровь…
И все-таки почти всегда, после долгих и шумных споров Кривцову удается уговорить мужиков. Выносится и записывается постановление схода: выделить столько-то и столько-то пудов хлеба, столько-то картофеля и столько-то лука для сдачи государству.
…Борьба, которая шла между взрослыми, сказывалась и на играх детей.
Правда, первое время Ленька наблюдал за этими играми со стороны. Вася и Ляля, которые были проще и непосредственнее, давно уже сдружились с ребятами своего возраста. Ляля целыми днями укачивала, кормила, пеленала и баюкала с подругами тряпочных матрешек, а Вася, изображая лошадку или кучера, с хлыстом в руке носился с товарищами по улице. Ленька был застенчив, а кроме того, он немножко свысока посматривал на деревенских ребят. И хотя иногда и ему тоже хотелось и пошуметь и побегать, он предпочитал гордое уединение: сидел дома или, взяв книгу, уходил куда-нибудь на задворки, на Большую дорогу или в поле.
Однажды он стоял с книгой в руке у ворот нянькиной избы и смотрел, как соседский петух задирает черную нянькину кошку. По улице в это время пробегала шумная ватага ребят. У многих из них за плечами висели деревянные самодельные ружья, а на поясах – деревянные же сабли и наганы.
– Эй, петроградский! – крикнул какой-то маленький рыжий паренек. – Идем играть?
Ленька вздрогнул, уронил «Братьев Карамазовых», покраснел и сказал:
– А как?
– Ну, как? В войну, конечно, в зеленых и красных.
– Что ж, – смущенно улыбнулся Ленька. – Хорошо… я сейчас…
Он забежал в избу, оставил книгу, напялил фуражку и вернулся к ребятам.
– Ты кто? – спросили у него. – Зеленый или красный?
– Я казак, – ответил Ленька.
Никто не засмеялся.
– Казак? – сказал, подумав, рыжий. – Значит, зеленый.
И Леньке тоже показалось, что быть зеленым, то есть разбойником, интереснее, чем красным.
Через два дня он уже был избран командиром отряда и с увлечением отдался игре: изготовлял оружие, устраивал склады боеприпасов, писал печатными буквами приказы по отряду и даже придумал знаки отличия для своих бойцов: вырезал из картона и раскрашивал цветными карандашами георгиевские кресты, которыми награждал своих наиболее отличившихся сподвижников.
Адъютантом или есаулом у него был рыжий востроносый паренек, которого товарищи звали: Хоря. Это был очень живой, бойкий, иногда даже бесшабашный мальчик.
– Тебя как зовут? – спросил у него один раз Ленька.
– Хоря.
– Нет, а по-настоящему?
– А по-настоящему Игнаша Глебов.
– Ты что – сын Федора Глебова?
– Ага. Сын. А что?
Ленька посмотрел на товарища и подумал, что Хоря действительно очень похож на рыжебородого возницу, который вез их со станции в Чельцово…
Теперь он целые дни проводил с ребятами на улице, в поле или на Большой дороге.
Как-то под вечер, скрываясь от преследований неприятеля, он выбежал на широкую Радищевскую дорогу и спрятался за одной из толстых берез, которыми в четыре ряда – по два с каждой стороны – был обсажен большак. Внезапно он услышал, что кто-то недалеко от него вполголоса поет. Выглянув из-за дерева, он увидел в пяти шагах от себя Василия Федоровича Кривцова. Председатель был без шапки, в неподпоясанной рубахе и в городских сандалиях на босу ногу. Заложив за спину руки и низко опустив голову, он медленно прохаживался под березами и каким-то тихим, девичьим голосом напевал:
Окинув думкой жизнь земную, Гляжу я робко в темну даль. Не знаю сам, о чем тоскую, Не знаю сам, чего мне жаль…Ленька стоял, смотрел на него и не знал, как ему быть. Прятаться за деревом было неудобно, а выйти он не решался. Как часто бывает в подобных случаях, выручила его мошка или соломинка, попавшая в нос. Он громко чихнул.
Кривцов перестал петь, оглянулся, помолчал и громко сказал:
– Кто здесь?
Ленька вышел из-за дерева.