Впереди шла и яростно ссорилась молодая пара, девчонка и парень лет по семнадцати. Может, по двадцати.

На нем были круглая спортивная шапочка и тяжёлые ботинки горнолыжника. На ней — чёрная бархатная шляпка «ретро». Такие носили в тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая руки к самому его лицу.

Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошёл в одних носках по мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке.

— Антон! — взвизгнула девушка. — Надень ботинки! — Но он шёл, как смертник. Остановить его было невозможно. Только убить.

— Ну и черт с тобой! — Девушка перебежала на другую сторону улицы.

Парень продолжал путь в одних носках, и по его спине было заметно, что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста.

— Антон… — тихо окликнула Лена.

Он обернулся. Его лицо выражало недоумение.

— Надень ботинки, — тихо попросила Лена.

Антон не понимал: откуда взялись эти люди, откуда они знают его имя и почему вмешиваются в его жизнь.

Он шевельнул губами — то ли оправдывался, то ли проклинал…

Лена и Елисеев прошли мимо. Обернулись. Снова подбежала девушка, тянула пальцы к его лицу. Он стоял босой, ослепший от протеста. Они не могли помириться, потому что были молоды. Они хотели развернуть жизнь в свою сторону, а она не разворачивалась. Торчала углами.

Тогда Антон бросает вызов: если жизнь с ним не считается, то и он не будет считаться с ней. И — босиком по снегу. Кто кого.

Лена неторопливо складывала свой чемодан. Неторопливо размышляла. В Москве можно будет повторить иркутскую схему: он войдёт в её дом со своей дорожной сумкой и её чемоданом. Поставит вещи в прихожей. Снимет плащ. И они отправятся на кухню пить кофе. Потому что без кофе трудно начинать день. Потом можно будет лечь и просто заснуть — перелёт был утомительным. А потом отправиться на работу. Правда, у него есть жена, мёртвый якорь. Но мёртвому не место среди живого.

Мёртвое надо хоронить. Их корабль выйдет в чистые воды для того, чтобы серьёзно работать и серьёзно жить.

Елисеев стоял перед зеркалом, брился и смотрел на своё лицо. Он себе не нравился. Смотрел и думал: «Неужели ЭТО можно любить?»

Погода в Москве была та же, что и в Иркутске. Мокрый снег. Хотя странно: где Москва, а где Иркутск…

Елисеев вошёл в свой дом и первым делом направился в туалет.

Он не снял обуви, и после него остались следы, как от гусениц. Грязный снег мгновенно таял на полу, превращаясь в чёрные лужицы. Вышла жена. Увидела лужи на полу, но промолчала. Какой смысл говорить, когда поздно. Когда дело уже сделано. Теперь надо взять тряпку и вытереть. Или его заставить взять тряпку и вытереть после себя. Елисеев стоял и мочился. В моче была кровь.

— Галя! — громко позвал он. — Посмотри!

Жена заглянула в унитаз и спокойно сказала:

— Допился…

— Что же будет? — холодея, спросил Елисеев.

— Откуда я знаю?

— У меня рак?

— Песок. И камни. Надо идти к врачу. — Галя знала, что только страх смерти может удержать его от водки и от бабы. Поэтому она не успокаивала. Но и не пугала. Сильный стресс мог вызвать сильный запой.

За двадцать лет совместной жизни она научилась балансировать и вполне могла бы работать эквилибристкой.

Елисеев встал под душ. Его указующая стрела, которая ещё так недавно и так ликующе указывала дорогу к счастью., превратилась в свою противоположность. Она болталась жалким шнурком и годилась только для того, чтобы через неё совали железные катетеры, вызывая нечеловеческую боль, как пытки в гестапо.

Елисеев надел халат и вошёл в комнату. Жена смотрела телевизор. Показывали рекламу мыла.

— Ты хочешь, чтобы я умер? — серьёзно спросил Елисеев.

— Нет. Если ты меня бросишь, я переживу. Я злая. А если умрёшь — не знаю.

Он пошёл в спальню и лёг. Не заплакал. Он плакал только для красоты жизни. А от страха он не плакал.

Галя смотрела телевизор. После рекламы показывали мексиканскую серию. Галя устала от сложностей. Душа жаждала примитива.

Она догадывалась, что Елисеев оттянулся на полную катушку. И была баба. И космическая любовь. У него иначе не бывает. Только космическая. Пламя до самых звёзд. Но если в этот костёр не кидать дров, пламя падает. И тухнет в конце концов. Через месяц он успокоится.

Потом забудет, как её звали.

Так бывает в каждую поездку. Это входит в его цикл.

Любит запоем. Работает запоем. Запойный человек. Он — ТАКОЙ. А она — его жена. Любовницы, наверное, притворно сочувствуют: вот сидит бедная, надуренная… А это они — бедные и надуренные. А она — его жена.

Зазвонил телефон.

«Началось», — спокойно подумала Галя и спокойно спросила:

— Ты дома?

Лена Новожилова переделала с утра кучу дел. Убрала квартиру: на это ушло четыре часа в четыре руки. Помогала соседка Люба по кличке Прядь. Она красила одну прядь волос надо лбом в противоположный цвет. Хотела выделиться среди остальных. И выделялась. С Любой убирать было весело. Одной бы не справиться.