— Ого-го-го!.. Ледокол! На горизонте! Эге-гей!..Тут уж не выдержали даже вахтенные. Жилдом и метеодом мигом опустели. Все сбежались на берег к гидропосту и смотрели, не отрываясь, на то место, куда показывал Левченко, — и впрямь на хмурых стратокумулюсах качался небольшой светлый кругляш.

Закричали разом, загалдели, в воздух полетели шапки, кто-то на радостях разрядил в воздух карабин, кто-то пустил зеленую ракету…

А свет мигнул и пропал.

Разочарованный вздох легким облачком вырвался из шести могучих грудей.

Когда на берег прибежал запыхавшийся метеоролог Жуковский, полярники уже начинали расходиться.

— Чего шумели-то? — спросил Жуковский.

— Ледокол померещился… Вроде как по облакам прожектором шарил.

— Я-то думал, нерпа или медведь… — разочарованно протянул Жуковский.

— Тебе бы только жратву! — огрызнулся Левченко. — Ледокол на подходе.

— Мне-то какая радость с него? Тебе на нем домой идти, на материк, а мне только горб надрывать на авральной разгрузке…

— Молодой ты или глупый? — удивленно спросил Левченко. — И кто только тебя, такого, на остров пустил?.. Тебя бы лет пять еще надо на Таймыре держать, где харчи за свой счет…

— Кому надо, тот и пустил. Тебя не спросили! Жуковский повернулся и, хрустя мерзлым песком, пошел на метеоплощадку устанавливать прожектор для определения высоты облачности.

На полярной станции Жуковского все недолюбливали, и он знал это. С первых дней зимовки на острове так получилось— поругался с кем-то из-за какой-то мелочи, с того и пошло… Самая серьезная ссора произошла перед Ноябрьскими праздниками. В тот день по графику должен был стоять вахту именно Жуковский. Он не протестовал, ни с кем не собирался меняться — оплата за праздничные вахты идет в двойном размере, а на острове, что праздник, что будни, один черт… Однако на общем собрании начальник станции распорядился: все будут работать в праздник поровну, по четыре часа, чтоб никому не было обидно. В общем-то, почти на всех островных станциях так и поступают, но Жуковский принял реплику начальника только на свой счет и решил, что у него хотят отнять пять шестых доплаты. Он встал и сказал, что ни в чьей помощи не нуждается и суточную вахту сможет отстоять сам. Вся зимовка возмутилась и дружно проголосовала против.

После того собрания Жуковский замкнулся в себе, иногда даже к общему ужину не выходил, предпочитая съедать свою порцию позже всех, в одиночестве. Остальные зимовщики делали вид, будто ничего не произошло, но первыми к примирению не стремились.

И теперь вот все радуются приходу ледокола, а за Жуковским никто не пришел, никто не позвал его на берег…

Обиженно бурча, он включил прожектор и начал устанавливать его строго перпендикулярно к поверхности. В это время на берегу снова закричали, зашумели.

Жуковский выключил прожектор. Крики смолкли.

— Эх вы, грамотеи! — сказал Жуковский, в сердцах пнул ногой прожектор и пошел в жилдом.

Через полчаса все успокоились. Радист после долгих безуспешных попыток все же связался с ледоколом и узнал, что «Киев» стоит у края поля мощного пакового льда, в двухстах километрах от острова, тычется носом в старую крепкую льдину, как слепой кутенок, но поле не поддается и, по всей видимости, придется обходить его с запада, а пока что капитан ждет результатов самолетной ледовой разведки.

За ужином в кают-компании метеорологи долго спорили, пытались объяснить появление света рефракцией в облаках, отражением от льда и чуть ли не космическими силами, искривившими луч…

Ледокол пришел через неделю. Во время авральной разгрузки Жуковский сломал руку, и его отправили на материк.

Я встречал его в Москве. Он работает техником-синоптиком в аэропорту. Свою неудачную зимовку вспоминает со смехом и очень любит рассказывать, как ему удалось разыграть всю станцию при помощи прожектора для определения высоты облачности.

Вторник зимовщики называли разгрузочным днем — на камбузе дежурил Панкратьев. То, что он умудрялся приготовить из обычных концентратов, трудно было назвать едой. Механик Самойленко называл это варево «концентрированной отравой». К счастью для остальных полярников, Панкратьев работал по увеличенной программе и дежурил на камбузе всего раз в неделю, в то время как остальным выпадало по два дня. Панкратьев готовился к антарктической экспедиции, и с разрешения радиометеоцентра он вдобавок к метеонаблюдениям вел программы гляциологическую, магнитологическую, а также сокращенный цикл наблюдений за солнечной активностью. Сокращенный — потому что солнце и летом крайне редко показывалось из-за сплошной облачности, а с осени до весны оно лишь предполагалось где-то за горизонтом.

В тот вторник Панкратьев приготовил «особо питательную овсяную кашу». Когда он поставил котел на стол в кают-компании, Самойленко потребовал, чтобы Панкратьев ел первым, а остальные полярники — минут через сорок, когда должно было выясниться окончательно, съедобно ли это блюдо вообще.

Панкратьев покорно зачерпнул ложкой тянущуюся, будто резина, кашу, принюхался, облизнулся и проглотил продукт. Затем он задумался на минуту и снова полез ложкой в котел.

— Была не была! — отчаянно воскликнул самый опытный из зимовщиков, начальник полярной станции Александров, и тоже потянулся к котлу.