Может быть, нам поможет это понять то, что немецкий христианский философ начала XX века Макс Шелер, почитатель Ницше и Достоевского, назвал диковинным французским словом «ресентимент»? Оно означает состояние души, противоположное тому, которое передается французским же словом «сентимент», то есть чувствам любви, душевного тепла, благородства, высокого порыва. Ресентимент – это постоянное, но не осознаваемое воспроизведение в человеческой душе затаенных чувств и эмоций злобы и ненависти. Как утверждает Шелер, ресентимент, «не заключая в себе никаких конкретных враждебных намерений, питает своей кровью всевозможные намерения такого рода» [629] . В ряду тех, кого Шелер считал особо подверженным ресентименту, чуть ли не первыми стоят «социально ориентированные священники». Он пишет, что их любовь к «сирым», «к нищим духом», к беднякам, к угнетенным на самом деле «не что иное, как замаскированная ненависть, вытесненная зависть, злоба и т. д. по отношению к противоположным явлениям – «богатству», «силе», «жизненной энергии», «полноте счастья и бытия» [630] .

В связи с этим уместно напомнить, с каким сарказмом Сталин реагировал на идеи Толстого и Достоевского о желательности встречного материального и духовного движения богатого и бедного. И одновременно мы наблюдаем, как тщательно Сталин фиксирует замечания Достоевского о ненависти и брезгливости к себе, о спонтанной вражде к людям вообще, о зависти, о почти маниакальной способности распалять в себе реальные и воображаемые обиды. Но это не значит, что человек ресентиментного типа лишен понимания положительных ценностей. Совсем нет. Они, эти подлинные, положительные ценности, как бы постоянно просвечивают сквозь ресентимент. Так, по крайней мере, утверждает Макс Шелер. Как видим, Сталин действительно не утратил способности умственно, в качестве интеллектуальной физкультуры рассуждать о добре и зле, о любви, о душевных муках и т. д. Модель Шелера неплохо подошла к подлинной душевной оболочке как Сталина-поэта, так и Сталина-семинариста. Но это-то и настораживает. Разве не отыщется в душе каждого человека темный уголок, где втайне цветет плесень ресентимента? Другое дело, когда она захватывает не часть, а почти все пространство омертвевшей души, питая своим гнилым ядом самый разум.

Здесь не место вдаваться в подробности того, все ли большевистские лидеры были подвержены ресентименту, то есть действовали из чувства ненависти, зависти и мести к власть имущим, богатым и сильным мира сего или же – из подлинного чувства сострадания к угнетенным? Но то, что в Сталине, который воспитывался с юности как будущий христианский священник, но переориентировался затем на мирские, социальные проблемы революционера, чувство ресентимента было определяющим, не вызывает никакого сомнения. Именно из него, из этого чувства можно безошибочно вывести ту, с годами всевозрастающую ненависть, которая для своего удовлетворения требовала все большее количество жертв. Обратим внимание и на то, что самые страшные годы «сталинщины» падают на зрелые годы его жизни, когда ему уже переваливает за пятьдесят. Обычно чувства человека к этим годам становятся все более сбалансированными и сглаженными. Не то с человеком ресентиментного типа. Поэтому-то на последние два десятилетия жизни приходится всевозрастающее пламя его ненависти. Именно в эти годы он и становится тем «государственным убийцей», каким его видел наяву Хрущев. У меня нет никаких сомнений, что в конце жизни он не только предполагал планово, то есть не спеша, «окончательно решить» еврейский вопрос (а попутно и другие «национальные» проблемы), но и так же планомерно, холодно и расчетливо вел дело к мировой ядерной войне, чтобы окончательно решить вопрос с капитализмом и стать мировым владыкой. Ожидания скорого всемирного финала «старого», капиталистического мира, неизбежность новой и «последней» войны всеми способами поддерживались в народе. Светлана Аллилуева вспоминала реплику близкого товарища ее братьев, которую он произнес в последний год жизни отца: «Эх, сейчас бы самое время начать, чтобы отвоеваться, – пока жив твой отец. Сейчас мы непобедимы!» Об этом жутко было подумать всерьез, – пишет она, – но очевидно, такие настроения были и в правительстве» [631] . Во всех этих замыслах Сталина не было ни грана безумия, во всяком случае, с медицинской, клинической точки зрения. Из вполне обычного чувства зависти к богатым, впервые зародившегося в его еще детской душе, из ущемленного национального достоинства в благоприятных условиях разгорелось пламя адской ненависти, пожравшее миллионы людей. Не меньшее опустошение произвело заражение этой ненавистью не только окружавших его соратников, но и нескольких поколений советских людей, страстно занимавшихся взаимным уничтожением. Но все это совсем не мешало ему думать о себе как о новом спасителе человечества, во имя его возлагающем на невидимый алтарь свою душу, разум и терзаемое болезнями тело. «Спаситель» – так на весь мир кощунственно назвал его в своей книге Анри Барбюс. К концу жизни «Спаситель» вряд ли уже помнил, что сам же когда-то подчеркнул насмешливое замечание Достоевского по психологически схожему поводу:

«Он вполне искренне любил опять человечество» [632] .

Теперь мы можем позволить себе определить сталинизм в терминах романа Достоевского как современное воплощение идей «цезаре-папизма». Сосредоточение в одном лице Генерального секретаря верховной светской и духовной власти дало эффект, о котором не мог и мечтать Великий инквизитор, порожденный воображением писателя. Но отдадим должное и тому и другому. Если Великий инквизитор поставил вопрос о созидающей силе зла в теоретическом и историческом планах, то Сталин, «величайший практик», использовал эту силу как силу конструктивную. С помощью насилия он практически, то есть инженерно, строил мистический, призрачный социализм, вполне в духе Великого инквизитора. Возможность такого поворота в русской истории была предугадана самым серьезным критиком христианских идей Достоевского. Константин Леонтьев еще в мае 1890 года писал из той самой Оптиной пустыни, где Достоевский встретил прототип отца Зосимы: «Иногда я думаю (не говорю – мечтаю, потому что мне, вкусам моим это чуждо, а невольно думаю и беспристрастно предчувствую), что какой-нибудь русский царь – быть может, недалекого будущего – станет во главе социалистического движения (как Св. Константин стал во главе религиозного…) и организует его так, как Константин способствовал организации христианства… Но что значит “организация”? Организация значит – принуждение, значит – узаконение хронического, постоянного, искусно и мудро распределенного насилия над личной волей граждан… И еще соображение: организовать такое сложное, прочное и новое рабство едва ли возможно без помощи мистики» [633] . Знал бы Леонтьев, к чему приведет реальное скрещивание социализма с «царизмом» в большевистской России, то проклял бы себя за свое же гениальное пророчество.

Мистическая сторона сталинской теории социализма («религиозный атеизм», как выразился тот же Леонтьев [634] ) и практическая сторона организации личного царства Генерального секретаря – предметы дальнейших исследований.

Пять лет его образ живет со мной. Пять лет он во мне, в центре, рядом, вокруг. Гнусное существо. Был хром и болезнен. Левая рука не разгибалась и сохла. Часто простужался – значит, был потлив. Его империя (моя родина): кровь, вонь, марши, миллионы лопат, штыков, потоки речей и океаны трупов. Сейчас моя душа насыщена всем этим. Случайный взгляд, брошенный в книгу, читает о нем. Нечаянный взгляд, брошенный в лицо прохожего, подмечает знакомые черточки. Взгляд на экран телевизора селекционирует варианты сталинских образов: вот шекспировский «Ричард III», Вахтанговский театр, Михаил Ульянов в главной роли. Он хром, расчетлив и дерзко, но осмотрительно идет к власти – как Сталин. Или кокетливый рекламный телеролик: Тамерлан грустит у рукотворного кургана человеческих черепов. Он хром и беспощаден – как Сталин. И булгаковскому Воланду Маргарита перед бесовским саммитом растирает покалеченную во время изгнания с небес ногу с такими же сросшимися двумя пальцами левой ступни и болезненным коленом, как у Сталина. В конце концов, я уже столько лет прикасаюсь к страницам книг и документов, которые листал, читал, исписал и измял Иосиф Сталин. Как бы тщательно я ни мыл руки после каждого посещения архива или его библиотеки, частицы кожного сала его покрытых рыжеватыми волосками пальцев неизбежно проникли в меня. Я тешу себя мыслью, что это всего лишь профессиональная грязь историка-архивиста. Я обнаруживаю пепел от его трубки или папиросы, который упал между страницами 28 марта 1938 года, или смотрю на пятно от подстаканника, оставленное им на страницах другой книги, и тоже знаю точную дату. Он делал десятки, сотни, тысячи закладок из тонких полосок розоватой или серой советской бумаги, которые нарезал сам или их резали его секретари: Мехлис, Бажанов, Двинский, Таль, Поскребышев… Они же затачивали десятки цветных и простых карандашей, которыми он исчеркал, часто с огромным смыслом, сотни, возможно, тысячи страниц книг. Во всем этом мы уже не раз с вами убеждались. Везде, где он жил, у него были огромные библиотеки. Он был начитанным человеком. Ценил удачное слово и глубокую мысль. Он лично заботился о своем архиве, значит, все время думал и заботился о будущем. Из своего настоящего он пытался им управлять, то есть управлять нашими судьбами и судьбами наших потомков. И чтобы к нему самому, к его делам и эпохе мы все и те, кто за нами, относились так, как он задумал. Сталин был убежден, что его стальная воля способна взнуздать не только его настоящее, но даже наше настоящее и будущее.

Эта книга всего лишь маленький штрих, демонстрирующий всемогущество, которым обладает историк-архивист над тем, кого он воскрешает для инобытия из груды архивных документов, книг, истлевающих мыслей, чувств и ветоши прошедшей эпохи. Он способен заполнить все умственное пространство человечества гештальтами исторических героев, образами восставших или порабощенных масс. Он может воскресить сцены любви и гибели супружеской пары, жившей две тысячи лет назад в Помпеях, или восстановить из небытия точнейшие образы лежащих в растаявших руинах дворцов и городов. Воскресить не как плоть, но как лик и образ, как душу, как чувство.

С каждым новым часом, днем, с каждым новым годом, с каждым новым веком прошлое все более массивно заполняет наше настоящее и все больше вытесняет будущее. Осмотрительнее! Прошлое все чаще возвращается к нам как будущее, потому что мы сами его трусливо востребуем в качестве желанного гештальта. Нам, россиянам, не хватает государственного таланта, общественного чутья и исторического творчества, чтобы вырваться из системы бесконечного возвращения к тирании.

В этой книге «мой» Сталин – это осколок зеркала, демонстрирующий возможности исторического отображения, того зеркала, за амальгамой которого толща настоящего.