Поток читательских писем к этому времени почти иссяк, но почтовые расходы Пегги тем не менее увеличились: теперь она вела переписку с солдатами армии США, призванными на военную службу из Атланты или других городов Юга. Одних призывников она знала еще до войны, других — ни разу не видела, хотя многие из них были родственниками ее друзей и знакомых.

В письме к Л. Коулсману из Стейтсборо Пегги описывает трудности жизни в стране, пишет о лишениях и нехватках, объясняя: «Я хочу, чтобы ты знал о тех переменах, которые происходят здесь, дома, и о том, как живут сейчас гражданские люди. И ты, и другие ребята сейчас так далеко от нас, что если мы не будем сообщать вам о тех мелочах, которые вызывают большие перемены в жизни Америки во время войны, то вы никогда уже об этом ничего не узнаете».

Она почти не жаловалась в этих письмах, хотя и считала, что жалобы — «нормальный и здоровый признак свободной страны, в которой люди могут жаловаться и критиковать правительство. Люди в Германии, например, не имеют такой возможности».

Двери квартиры Маршей на Пьедмонт-авеню были всегда открыты для военных людей, даже для тех из них, с которыми сами хозяева были едва знакомы, и Пегги, казалось, подобное неформальное общение военного времени доставляло такое удовольствие, какого она никогда не испытывала за все годы своей шумной славы.

Словно она вновь превратилась в ту Пегги Митчелл, какой была до выхода в свет «Унесенных ветром». Она даже стала позволять себе легкий флирт с молодыми людьми, которые, надо признать, быстро сдавались, покоренные ее сердечностью, юмором и обаянием. Клиффорда Давди это весьма забавляло, когда он и его жена Элен были проездом в Атланте и навещали Маршей. Позднее он писал Пегги, что «она, должно быть, вспомнила свои дебютантские дни».

В конце марта 1942 года, сразу после окончания напряженной кампании по продаже военных облигаций, Пегги легла в клинику Джона Гопкинса в Балтиморе, чтобы сделать операцию на позвоночнике — удалить образовавшийся в результате давней травмы хрящ между позвонками. Хрящ этот давил на нервные окончания в позвоночнике, что приводило к сильным болям в спине и ногах.

Врач обещал, что боли исчезнут, так же как и необходимость носить ортопедическую обувь. Вот почему после операции Пегги находилась в приподнятом настроении. Причем она была уверена, что своим выздоровлением обязана нейрохирургу — южанину по происхождению.

Она писала Давди, что как-то раз, когда врач с группой интернов во время обхода остановился у ее кровати, она вдруг решила рассказать им про своего деда Митчелла, служившего во время Гражданской войны в армии конфедератов, и о его «смелости, отваге и об обыкновенной глупости, заставившей его высунуть голову из зарослей кукурузы, чтобы перекинуть свою винтовку через плетеную изгородь. И в ту же минуту пуля прошила его затылок, раздробив его почти надвое». С этого момента, пишет Пегги, она, используя все свои творческие способности и богатый опыт репортерской работы, постаралась поведать врачу вдохновенную сагу о путешествии ее деда на перекладных до Ричмонда, где находился госпиталь, и о последующей поездке на открытой платформе в Атланту, по-прежнему без какой-либо медицинской помощи.

Ну а затем, чтобы окончательно поразить их феноменальной выносливостью своего деда, Пегги рассказала врачам и о двух его браках после войны, и о его двенадцати детях, и о том огромном количестве атлантской недвижимости, которую он прибрал к рукам, и денег, накопленных им.

Закончив свое повествование, продолжала Пегги, она обессиленно откинулась на подушки, готовая услышать массу восторгов по поводу жизнестойкости деда Митчелла.

Однако врач некоторое время в молчании обдумывал услышанное, а затем спросил:

— И как часто у вашего деда были конвульсии?

— Что вы имеете в виду? — спросила Пегги. — У деда никогда не было никаких конвульсий!

— Не было конвульсий? Но они должны были у него быть вследствие глубокого ранения в голову, — возразил врач.

— Никаких конвульсий у него никогда не было, — упорствовала Пегги, хотя и согласилась, стараясь принести пользу медицинской науке, с тем, что у деда Митчелла действительно был самый плохой характер и самый взрывной темперамент «среди всех красивых мужчин между Потомаком и Рио-Гранде».

Пегги уже было решила, что хирург поражен ее рассказом, когда тот тяжело поднялся, приглашая интернов следовать дальше. «Никаких конвульсий, — проговорил он, недоверчиво качая головой. — Никогда не слышал ничего подобного». И двинулся дальше, убежденный в том, что в лице Пегги ему довелось встретиться с особой разновидностью лжецов.

Из госпиталя Пегги вернулась 19 апреля 1943 года. Дома она могла по полдня сидеть, накладывая повязку, которая, как писала она Элен Давди, «улучшила мою фигуру ниже талии, но ничего не сделала для ее верхней части, поскольку 30 фунтов веса ниже талии переместились наверх. Джон говорит, что мне бы несколько медалей — и я была вылитый генерал Гоеринг».

Среди знакомых Пегги были два брата, которые в настоящее время находились за океаном. И одному из них, бывшему журналисту, Пегги пишет, что ей трудно представить их в военной форме, поскольку последний раз она видела их обоих на вечеринке в институте прессы, на которую они вырядились в костюмы, делавшие их похожими на обитателей дна: босые, в рваной одежде, в руках — удочки и кувшин.

«Мне ужасно понравилась эта увлекательная вечеринка. Но самое большое удовольствие я получила, очутившись в ситуации, о которой вы, вероятно, уже забыли.